Африканские игры

С другой стороны, вынужденное пребывание в тесной камере имело то преимущество, что способствовало размышлениям практического характера. У меня было здесь вдоволь времени, чтобы обдумать сложившееся положение, и я с мучительной отчетливостью понял всю абсурдность и смехотворность своей затеи. Я решил, что теперь устрою свою жизнь иначе… И, может, проведи я в этой дыре месяца три, она сотворила бы со мной большее чудо, чем все воспитательные меры, когда-либо ко мне применявшиеся. Впрочем, к полноценному жизненному циклу, с его воспитательными элементами, относится и время тюремного заключения — поэтому некоторые бывшие узники, вспоминая это время задним числом, не жалеют о нем, несмотря на все, что им довелось пережить.

Теперь я действительно попал в одну из тех ситуаций, о которых мы читаем в книгах; но удивительно, что при этом — как бывало и позже при аналогичных обстоятельствах — приключение сразу утратило приятный характер. В момент, когда все начинает происходить всерьез, радость, присущая умственным играм, нас покидает.

Зато у меня возникло чувство уверенности, прежде мне неведомое. Мое тогдашнее состояние можно уподобить состоянию Робинзона, когда он понял, что оказался на острове: я должен был приготовиться к долгому пребыванию в том месте, куда попал. Как бы то ни было, у меня, как у вольного стрелка, в запасе оставались еще две, в лучшем случае три пули, и мне казалось важным, чтобы уже первая попала в яблочко[35].

Предаваясь своим размышлениям, я с утра до вечера расхаживал по камере, иногда присаживаясь на нары, чтобы передохнуть. Утром караульный приносил мне кружку кофе, в обед — жиденький суп, вечером — одеяло, кувшин воды и кусок хлеба.

На третьи сутки наступило облегчение: теперь меня с утра забирали для двухчасовых предобеденных занятий под надзором Полюса, объединившего меня, длинного голландца и фламандца в особое отделение. Таким образом, начальство позаботилось, чтобы ход нашей военной подготовки не прерывался.

Поскольку при любой перемене к худшему все сколько-нибудь нормальное начинает казаться нам привилегией, такой перерыв в тюремном распорядке был мне очень приятен. Угрюмый Полюс сначала обращался ко мне только по-французски; однако, увидев мои старания, постепенно смягчился и вернулся к немецкому. Он выразил надежду, что после недавнего печального опыта я буду придавать больше значения службе, и это в самом деле было моим намерением, хотя, разумеется, мною двигали не те соображения, какие имел в виду он.

Я рассчитывал привести себя в лучшую спортивную форму — прежде всего, чтобы выдерживать напряженные марш-броски. Я хотел также научиться долго переносить жажду и решил впредь участвовать в тренировочных маршах, имея при себе лишь пустую флягу. Эти намерения заставили меня основательно заняться мелочами службы; как ни удивительно, добровольное подчинение дисциплине укрепило, подобно хорошему лекарству, и мое внутреннее состояние. Я таким образом случайно обнаружил самое действенное целебное средство от неприятностей, какое имеется в нашем распоряжении: оно заключается не в поисках лазеек, а в разработке диеты, соответствующей этим неприятностям, что хорошо понимали прежние врачи, исцелявшие подобное подобным[36].

Вероятно, по этой причине Полюс старался не замечать тех коротких переговоров, которые я в перерывах проводил с Массари. В продолжение этих дней Массари исполнял мои поручения и контрабандой доставлял мне всевозможные вещи, которые скрашивали мое пребывание в заключении: например, апельсины, сигареты, спички, свечи и испанские газеты. Правда, курить в камере запрещалось; но караульный, если и заходил в камеру, как правило, ограничивался тем, что с многозначительной улыбкой втягивал носом воздух. А вот со светом следовало проявлять осторожность; но я придумал, как жечь под одеялом свечные огарки, и в этом странном кабинете для чтения приобрел достаточно детальные теоретические познания о корриде.

Помятуя советы Профессора, я сразу подал ходатайство, чтобы мне разрешили посещать вечерние занятия, так что часовой отводил меня на уроки и доставлял обратно. Для чудака-профессора это стало одним из подтверждений притягательности его интеллектуальной силы, на что он охотно ссылался.

Все эти дни я видел Бенуа лишь мельком — в узком коридоре, где мы поутру приступали к службе и откуда солдаты, уже получившие начальную подготовку, в это же время отправлялись в один из внутренних дворов, чтобы до полудня заниматься там маршировкой с полной выкладкой. Когда Бенуа проходил мимо меня, мне иногда удавалось сунуть ему что-нибудь из своих контрабандных запасов. Он, судя по всему, пребывал в хорошем настроении, поскольку узнал, что его фамилия внесена в список солдат, отобранных для весенней транспортировки в Аннам.

Для меня десять суток в камере тоже пролетели быстрее, чем я ожидал, хотя и не так интересно, как у фельдъегерей: ведь когда вместе сидят два добрых товарища, это скорее отдых, чем наказание.

25