Африканские игры

Полковник, видимо, думал так же, поскольку сказал на прощание (когда Полюс привел меня к нему, чтобы снять с учета): — Как долго вы у нас пробыли? Три недели, и из них почти половину — в кутузке? Недурно: если наберется еще сколько-то парней вашего сорта, придется устроить для них летнюю дачу.

Я пообещал, что меня он тут больше не увидит; и мог бы добавить, что маленькие издержки, возникшие из-за меня, при наличии столь дешевой рабочей силы никакого значения не имеют, — да только подобные декларации мне несвойственны.

Ближе к вечеру Полюс доставил меня на вокзал и, когда я уже сидел в вагоне, вручил мне проездной билет и заграничный паспорт: в знак того, что я снова очутился в той части мира, где необходимо иметь при себе персональные документы. Когда поезд еще только подходил к платформе, он крепко пожал мне руку и впервые произнес мою фамилию с правильным ударением.

— Счастливого пути, Бергер, и больше не делайте глупостей!

— И вам всего хорошего, Паулус! — крикнул я в ответ, тоже назвав его Паулус, а не Полюс.

И с ним тоже мне не хотелось расставаться: ведь в момент прощания навсегда чуть ли не каждый человек, которого мы знали, кажется значимым и достойным любви — или, лучше сказать, предстает в истинном облике. Бог свидетель, как плохо я усвоил последний совет своего ефрейтора. Этот мрачный человек был одним из лучших солдат, какие мне попадались. Выбитый из привычной жизненной колеи в результате загадочного стечения обстоятельств (как часто бывает даже с лучшими людьми), он не превратился в безответственного ландскнехта, а всецело подчинил себя задачам новой службы, пожертвовав ради нее и собственными амбициями, и даже привязанностью к отечеству. Вероятно, в этом и заключалась подлинная причина его неизбывной печали.

Я с радостным чувством катил к побережью. Рядом со мной сидел попутчик, уволенный в тот же день и одетый в такой же синий костюм, что и я. Грудь его украшал длинный ряд медалей; я разглядел на них названия стран, о которых прежде даже не слышал. Каштановая окладистая борода спускалась чуть ли не до пояса.

Я почувствовал себя польщенным, когда этот достойный человек вступил со мной в разговор. Произношение тотчас выдало в нем настоящего шваба, и, хотя из-за окладистой бороды я считал его очень старым, оказалось, что ему лишь тридцать с небольшим. Почти половину этого времени — а именно, пятнадцать годков — он таскался по странам, названия которых значились на его медалях.

Я охотно послушал бы о его приключениях, но он только намекнул, что все это время убивал, как мух, марокканцев, тонкинцев[37] и малагасийцев, после чего принялся пространно описывать заведения, где ему подавали хорошее и дешевое вино.

Хотя на первый взгляд он казался крепким как дуб, руки его (очевидно, из-за страсти к неумеренным возлияниям) мелко подрагивали. Я заметил, что он часто прикладывается к большой, обтянутой синей тканью походной фляжке, висящей у него на поясе. Меня удивило, что этот отслуживший ландскнехт и будущий грабитель с большой дороги время от времени важно похлопывает себя по нагрудному карману, будто давая понять, что может купить все на свете.

В Оране нас, как обычно, встретил сопровождающий и повел в маленький форт на вершине рыжей конусообразной горы. Все кровати и на сей раз были заняты, так что мне пришлось довольствоваться соломенной подстилкой во дворе.

Когда взошла луна, я почувствовал ту же постыдную усталость, которая усыпила меня в первый раз, и понял, хотя старался этому воспротивиться, что дух совращающий[38] опять завладел мною. Мне показалось, что я должен исправить допущенную прежде ошибку и что сейчас для этого самый удобный момент. Поскольку план бегства, разработанный мною тогда, еще хранился у меня в памяти, я взобрался на крышу сарая, тихонько перелез оттуда на стену и, уже с другой стороны, спрыгнул на землю. Всё прошло удачно, я не сломал ногу и не был замечен часовым, а значит, отчасти восстановил в собственных глазах свой престиж. Пусть и сделал это как человек, который мысленно играет с самим собой по им же придуманным правилам.

Я бы с удовольствием вернулся тем же путем обратно, но поскольку теперь передо мной была только гладкая стена, оставалось ждать утра, когда откроют ворота. Чтобы скоротать время, я решил прогуляться по берегу моря, откуда доносился едва различимый шелест накатывающих волн. Я начал спускаться по крутой горной дороге, по которой когда-то прошел вместе с Бенуа, лживым Франке и прочими.

В тишине ночи я издалека услышал бодрое пение одинокого путника, идущего мне навстречу. Он пел старую песню солдат герцога Мальборо[39], в немецком изводе: «Мы вышли на маневры, сто тысяч как один…» Когда мы сошлись, я узнал в поющем человеке бородатого шваба — он, видимо, тоже устроил себе самоволку. Лицо его сияло, как надраенный медный котелок, и на ногах он держался нетвердо.