Афродита

— Ты права, — кивнула Кризи. — Не стоит портить фигуру. Вчера я встретила Филематион — помнишь нашу бывшую подружку? Она уже три года живет в Бубасте с каким-то торговцем зерном. У них дети. Знаешь, какими были ее первые слова? «Ах, если бы ты видела мои груди!» И она даже всплакнула. Я успокаивала ее, говорила, что она ничуть не изменилась, все такая же хорошенькая, как прежде. Но она твердила одно: «Если бы ты видела мои груди! Ах, если бы ты их видела!» В конце концов я решилась на них посмотреть. Боги!.. Это были два пустых отвислых мешка, а не груди! А ведь они были такие упругие, такие высокие! Так что не порти свои, Сезо. Оставь их молодыми. Груди украшают куртизанку лучше самого дорогого ожерелья.

Пока они болтали, Сезо закончила свой туалет, и женщины вошли в праздничный зал, где их стоя приветствовала Бакис, разодетая в пух и прах и украшенная несколькими рядами золотых ожерелий, таких массивных, что последнее даже подпирало ей подбородок.

— Ах, мои красавицы, как хорошо, что Нократес пригласил сегодня вас обеих!

— Мы благодарим тебя и очень рады собраться здесь, — учтиво ответила Кризи, но тут же с невинным видом, скрывавшим самую злую язвительность, вопросила: — А как поживает Дориклос?

Дориклос, любовник Бакис, был молод и богат, но недавно он бросил ее, чтобы жениться на юной сицилианке.

— Я... я рассталась с ним, — с запинкой отвечала Бакис.

— Неужели?

— Да, и поговаривают, что в отместку он собрался жениться чуть ли не на первой встречной. Хотела бы я поглядеть на него после свадьбы — он ведь был без ума от меня!

Кризи спросила про Дориклоса, чтобы не дать сорваться с губ вопросу о зеркальце. Она надеялась прочесть в глазах Бакис беспокойство, если зеркальце пропало, но Бакис прятала глаза, и Кризи так ничего и не поняла. Впрочем, впереди был весь вечер, чтобы утолить сжигающее ее любопытство, и она с трудом заставила себя потерпеть.

В это время прибыли Филодем, Фастина и Нократес. Бакис пошла их встречать. Все восхищались расшитой тогой поэта и прекрасным одеянием его римской любовницы. Изливаясь в комплиментах, женщины про себя изнемогали от смеха. Римлянка не знала александрийских обычаев и, считая, что приобщается к эллинской культуре, нацепила на себя что-то громоздкое и вовсе несообразное для вечеринки, где должны были танцевать нагие девушки. Бакис пуще всех хвалила наряд гостьи, а потом постепенно перевела комплименты на более безопасную почву, расхваливая ее прическу. Волосы у той были и впрямь удивительного иссиня-черного оттенка, и, будто звезды на небосводе, в них блестели капельки духов, которыми Фастина сбрызнула прическу столь щедро, что пришлось приподнять локоны и заколоть волосы шпильками, чтобы ароматическая смола не испортила шелк платья.

Уже приступали к пиршеству, когда появился седьмой гость: Тимон, молодой человек, прославившийся полным отсутствием каких-либо принципов. Однако он не терзался угрызениями совести, ибо нашел у некоторых философов оправдание своему нраву.

— Я привел с собою кое-кого, — объявил Тимон, смеясь.

— Кого же? — удивилась Бакис.

— Некую Демо из Мендеса.

— Демо!.. Но, друг мой, это же уличная девка! Иногда она продается даже за финик!

— Хорошо, хорошо, я не настаиваю. Я ведь познакомился с ней только что, на углу. Она попросила накормить ее, вот я и привел красотку сюда. Но если ты возражаешь...

— Наш Тимон просто невыносим! — воскликнула Бакис и подозвала рабыню: — Гелиопея, скажи сестре, чтобы в три шеи гнала девку, которая ждет за дверью.

Она обернулась к гостям и окинула их взглядом:

— А где же Фразилас? Что-то он задерживается!

Пирушка

При этих словах вошел невысокий, седовласый и седобородый человек с ясными серыми глазами и заявил с улыбкой:

— Я здесь.

Фразилас был, скорее всего, писателем, а впрочем, его можно было с тем же успехом назвать философом, преподавателем грамматики, историком или мифологом, ибо он отдал дань каждой из наук — с равным робким интересом и переменчивым любопытством. Написать научный трактат он не решался, создать драму не находил в себе сил, однако тщеславия и умения подать себя у него было в достатке. Мыслители считали его поэтом, поэты — мудрецом, а все общество — великим человеком.

— Ну, приступим к пиру! — воззвала Бакис и поднялась на ложе вместе со своим любовником. Справа расположились Филодем, Фразилас и Фастина, слева — Норкатес, Сезо, а затем Кризи и Тимон. Каждый из приглашенных возлежал, облокотившись о шелковую подушку, увенчанный цветами. Рабыни внесли букеты алых роз и голубых лотосов, и ужин начался.

Тимон сразу понял, что его шуточка с Демо не очень-то понравилась женщинам. И, желая привлечь их благосклонное внимание, он с самым серьезным видом обратился к Филодему:

— Утверждают, что ты друг Цицерона. Кто он такой, Филодем? Это и правда великий философ — или просто напыщенный болтун, лишенный здравого смысла и всякого вкуса? Есть разные мнения, насколько мне известно.