Мансуру, однако, было не до сна. На первом курсе Ринат принес Мансуру бледные машинописные копии не запрещенной, но и не разрешенной книги Николая Трубецкого “Европа и человечество” в большой картонной папке, завязанной длинными тесемками, и велел никому не показывать.
Прочитав Трубецкого, а после и перепечатанную на тонкой бумаге книгу Петра Савицкого “Россия – особый географический мир”, Мансур перестал спать по ночам: лежал на раскладушке за шкафом и думал, думал, думал, пока перед глазами скакали тюркские всадники в острых шлемах и легких кольчугах. За спиной – два лука наперекрест: малый и большой – для дальнего боя. Они скакали завоевать свое пространство. Или сделать его своим.
Из книг выходило, что российское пространство было не просто русским, где наследники татарских кочевников считались чужими, а их собственным –
Он стал чувствовать себя увереннее в метро и в магазинах. Он был здесь по праву – его земля.
Мансур не решался рассказать Ринату Кашафутдинову про юлу. Юла была его секретом, тайным миром, куда другим вход был закрыт. Раньше Мансур путешествовал без цели, без смысла, без назначения. Он был одиноким воином, скачущим через Миры юлы, несомый чужой волей.
Теперь его ждал иной мир – мир завоеванной тюрками лесостепи. Мансур хотел стать частью орды, частью тьмы –
Юк бэла – не беда.
Юк бэла – была б юла.
Юла у него была.
По ночам Мансур вынимал юлу из коробки под раскладушкой и подолгу держал в руках, словно выигранный спортивный кубок. Мансур представлял кочевую армию без конца и края и надеялся, что юла увидит этот образ, найдет искомый им мир среди мириад раскручиваемых ею миров и возьмет туда. Он сидел и ждал, пытаясь ощутить толчок от юлы, толчок-команду:
Иногда ему казалось, что он чувствует вибрацию юлы в ладонях, и Мансур осторожно –
Ничего не случалось. Бывало, что юла брала его в другие миры, но никогда, никогда не брала туда, куда хотел он.
– Ринат ушел на третьем курсе… – Мансур стоял к Агафонкину спиной, мастеря им обоим знаменитую митьковскую яичницу – “болтушку”: в маленькую кастрюльку выбивалось шесть яиц и резалось все, что попадалось: колбаса, сосиски, помидоры и даже плавленый сырок “Дружба”. Все это перемешивалось, взбалтывалось и выливалось на раскаленную, шипящую сливочным маслом сковороду. Масса холестерина и удовольствия. – Я так и не узнал, почему он ушел. Он стал все реже посещать институт, затем прекратил совсем. Я думал, он работал – стипендии не хватало и денег у Рината не было: жил на двух бубликах в день и чае, а то и просто пил кипяток. Я ходил к нему в общежитие, но он не открыл, хотя был в комнате: сказали соседи. Я постучал, подождал и ушел. Думал, не хочет со мной говорить.
Ринат ждал Мансура недалеко от института: на углу Никольской и Большого Черкасского. На плече висела темно-синяя спортивная сумка с надписью “Динамо”.
Ринат казался выше от того, что стал худее и бледнее, словно Москва съела, растворила его желтоватый загар. Поздний октябрь окутывал спешащих московских людей ясным прозрачным холодом, но Ринат в легкой черной кепке (он никогда ее не снимал) и клеенчатой куртке на толстой байке, казалось, не чувствовал, что прозрачный холод уже начал густиться в мелкий колючий снег.
– Энем, – сказал Ринат по-татарски, – я ухожу из института. Только что документы забрал.
Мансур молчал. Понимал, что Ринат не переводится в другой институт и не уезжает домой: уходит.
– Возьми книги. – Ринат снял сумку и повесил на плечо Мансуру. – Мне больше нельзя много вещей.
Мансур кивнул. Сумка была тяжелой, и плечо скоро заныло. Он снял сумку и поставил на холодный грязный асфальт.
– Деньги нужны? – спросил Мансур.
– Нужны, конечно, – улыбнулся Ринат. – Не надо: обойдусь. Сбереги для себя.
Они постояли молча, не закуривая. Мимо торопилась чужая жизнь.
– Что делать будешь? – спросил Мансур.
– А, – беззаботно махнул рукой в сторону Ринат. – Что ты делать будешь, энем?
– Знаешь, где мы стоим? – спросил Ринат.
Мансур знал: на углу Большого Черкасского переулка. Он показал на табличку на ближнем доме.