Агафонкин и Время

– Теперь представьте другого путешественника; он движется вдоль мировой Линии Событий, сохраняя собственное время, независящее и несовпадающее со временем Линии Событий. Это Неинерциальный Наблюдатель. Вот я, – вздохнул Агафонкин, – я и есть такой Неинерциальный Наблюдатель.

После того как Агафонкин покинул время, кажущееся нам настоящим, я написал стихи про наш ночной разговор. Вот они:

Грустный наблюдатель
Скользящий
Вдоль Линии Событий
Что ищешь
Что хочешь узнать
Понять
У тебя – своя система отсчета
А у мира – своя
Оттого не поймешь ни хуя

Единственная жизнь, которую Агафонкин не мог видеть, была его собственная. В его жизни не было времени – лишь странная, вакуумная пустота. Когда Агафонкин пытался смотреть на свою жизнь, она выглядела словно пространство внутри туго надутого резинового шарика. Его жизнь выглядела как сдавленный воздух.

Жизни обитателей Квартиры – Матвея, Мансура и Митька – Агафонкин видел, но путешествовать по ним не мог.

Время Матвея Никаноровича пестрило, словно рябь на экране телевизора, когда теряется сигнал, и различить отдельные моменты не представлялось возможным. Агафонкин пытался много раз прыгнуть в какой-нибудь из кадров этой жизни, подолгу держа Матвея Никаноровича на руках, но не мог: было некуда прыгать.

Время Мансура виделось Агафонкину чередой моментально сменяющихся картинок – непрерывно вращающийся калейдоскоп. Жизнь Мансура пряталась в этих наслаивающихся друг на друга образах. Время Мансура казалось одной из его галлюцинаций – без смысла и цели, алкогольный дурман.

Удивительнее же всего выглядело время Митька: темная вода, непрерывный поток. Как войти в определенную точку потока? Войди, и тебя унесет, увлечет, растворит. Сам станешь темной водой. Такая вода течет зимой подо льдом.

Жизнь Митька пахла железом.

Глава первая КиевПаркПушкинаБрест-Литовскоешоссе-7июля1934года15:20

Выемка была назначена у Центрального фонтана. Люди – выходные по воскресному времени – заполнили Парк Пушкина гомоном ароматной от украинской певучести речи. Перед сценой у Центрального павильона играл духовой оркестр – что-то маршевое, радостно-героическое, в духе год назад завершенной первой пятилетки, и, казалось, мужчины в белых парусиновых брюках и полотняных толстовках не просто гуляют по парку, а маршируют под медную музыку к новым горизонтам 30-х. Агафонкину захотелось влиться в общий энтузиазм и стать частью целого, деталью большой государственной машины, имеющей цель и назначение масштабнее и ценнее любого отдельного, личного. Всякий раз, попадая в 30-е, он ощущал совместный ход советской жизни, скорый, объединяющий ритм раннего индустриального времени, как люди, меряя пульс, чувствуют ток своей крови.