Агафонкин и Время

Народ вокруг шумел ровным гулом толпы, ожидающей зрелищ. Люди смотрели на вертящееся в центре площади веретено и оглядывались вокруг. Агафонкин тоже оглянулся и только теперь увидел, что по периметру площади установлены высокие столбы с пустыми циферблатами часов без стрелок. Люди смотрели на циферблаты.

Агафонкину показалось, что юла растет. И, правда, чем больше крутилась она вокруг своей оси, тем больше вытягивалась юла ввысь, блестя разноцветными сторонами своих раскрашенных зеленым, красным и желтым боков. Никто, кроме Агафонкина, казалось, не замечал, что юла вытягивает себя своим кручением.

Неожиданно – без замедления, без предупреждения – юла остановилась, замерла посреди площади. Юла не балансировала на острие конуса, а застыла, не двигаясь. Агафонкин инстинктивно попятился, ожидая, что она, не движимая моментом верчения, упадет на толпу. Юла, однако, стояла абсолютно прямо, словно невидимая проволока соединяла ее с чем-то, с кем-то высоко в зимнем пантуранском небе Священной Ставки Хана.

Народ замолчал, подобрался. Тишина заволокла площадь, как туча. И тут пустые циферблаты часов, висящие на столбах, открылись, отошли на пружине, и из каждого образовавшегося пустого овала выехала фигурка Священной Серой Волчицы Бозкурт. Фигурки Волчицы замерли, чуть покачиваясь на держащих их пружинах, словно хотели рассмотреть людей внизу.

Толпа вздохнула, набрав морозный воздух, и выплеснула глухим единым рокотом знакомые русские слова:

– Какое время на дворе?

Часы молчали. Агафонкин посмотрел на замершую в центре площади юлу, и ему показалось, что она чуть вздрогнула.

– Какое время? – повторила толпа.

Фигурки Священной Серой Волчицы Бозкурт качнулись и, открыв пасти, хрипло пролаяли:

– Время московское, пространство минковское!

Агафонкин не сразу понял, что проснулся у себя в комнате.

Но сразу понял, что проснулся без юлы.

Глава первая МоскваШоссеЭнтузиастов88-28декабря2013года8:56

ТЕТРАДЬ ОЛОНИЦЫНА

Я никогда не видел моря. И там, где я родился и где рос, не было большой воды. Река – спокойная, ровная, долгая – текла мимо, не задевая нашей жизни, как не задевает жизнь людей, живущих вдали от станции, железная дорога: мелькнет поезд, пронесется дрожащей, словно мираж, лентой вагонов, простучит чечеткой колес по шпалам, и ничего после себя не оставит, кроме гудящих, остывающих, убегающих и не могущих убежать рельс. Так и наша река: все пыталась утечь от своих берегов, а не могла.

Впрочем, река появилась позже: там, где я родился, реки не было. Вокруг лежала степь, и далеко у горизонта качались, плыли куда-то синие холмы, поросшие незнакомым мелким лесом. Между нашей частью – Узел наведения авиации, УНА Чойр-2 – и далекими холмами монголы в треугольных шапках пасли овец. Военный аэродром, притаившийся у станции “18-й разъезд”, был для служивших оазисом привычной советской жизни: пятиэтажки, клумбы, детская площадка. Словно вокруг не звонкая от пустоты монгольская степь, а нормальное советское провинциальное детство, которого я так и не узнал.