Агами

Шума от Трофима и вправду не было, внимания не привлекал, тянул каторжную выработку от гудка до гудка, в передовики не гнался, это важно, чтобы нормы не увеличили всей бригаде, но и своё отрабатывал сам, что тоже важно, мужикам за него впахивать не приходилось.

Впервые услышал о случае с ним Паша Старый от мужиков после смены. Рассказали, что два новых молодых приблатнённых из другого барака прицепились к работяге из их бригады, хотели отобрать кусок сала припасённого. Отобрали бы, мужичок из городских, слабый, тихий. Трофим не дал. Ушли, но пригрозили. Мужики попросили поговорить с Трофимом, поддержку оказать, свой же и поступил по-людски. Паша поговорил, но Трофим мягко от помощи отказался, поблагодарил. Не лебезил, в доверие не лез и не боялся, а такие — редкость на зоне.

— Ну смотри, — сказал тогда Паша, — братва тебя оберечь просит, дорогого это стоит, но слово за тобой, приходи, если беду почуешь.

— Посмотрим, Старый, — ответил Трофим, — зарекаться не буду, но и грузить тебя по мелочам не резон мне.

Скоро вечером подстерегли его те двое и на нож поставить решили, но не смогли. Мало что не смогли, мало, что не стал их Трофим калечить, так они пришли с жалобой на Трофима к нему — смотрящему за зоной Паше Старому: дескать, не по понятиям Трофим поступил, мешает блатному ходу и порядок нарушает. Объяснил им Паша тогда, как мир устроен и как жить в нём надо, чтобы лишнего не сожрать и ношу брать по себе. Дал понять, что и довершить может то, что Трофим с ними не доделал, если не одумаются.

Одумались, куда ж деваться. Обходили с тех пор и Трофима, да и вообще работяг порядочных. А Трофим сам пришёл и поблагодарил, даже угостил Пашу чаем хорошим из посылки от родни. Поговорили. И часто стали с тех пор говорить.

Дверь хаты щёлкнула, лязгнула, отворилась кормушка. Спорые руки поставили две кружки с кипятком, две миски с баландой. Пластиковые. Алюминиевые давно не в ходу. Цивилизация, Шральц придумал бы что-нибудь, смеялся бы.

Паша повернул голову. С соседней стены хаты, с такой же шконки вскочил и побежал к двери азиат лет сорока — Паша научился определять их возраст. Взял кружки и миски, поставил на стол. Кормушка захлопнулась.

— Живой, — сказал азиат.

И улыбнулся.

— Здорово, Бунтын, — вспомнил Паша его имя, — ты как здесь?

Бунтын из кхмеров, мужик, давно на зоне, понятия блюдёт. Но всё равно надо аккуратней. В ШИЗО всякое бывает, могут по недосмотру нормального мужика рядом посадить, а могут и подсадить кого угодливого и разговорчивого.

— План не выполнил, — просто ответил Бунтын.

Похоже было на правду, северная каторга не каждому под силу, а на лесоповале работы есть такие, что хоть жилу разорви, не вытянешь норму.

Паша тяжело поднялся. Сел за стол. Надо есть, хотя охоты никакой, но надо, силы нужны, скоро придут за ним обученные люди и уведут на разговор. Может, и последний будет разговор в его жизни.

— Ну что, супчику куриного, да с потрошками? — попробовал Паша старую шутку.

— Нет, каша пелёвая, — ответил Бунтын.

Шуток он не понимал и «перловая» произнести не мог — очень тяжёлое слово. Хотя говорил по-русски вполне сносно. Да и плёвая — недалёкое слово для этой каши.

— Когда притащили меня, братан?

— Спал я уже, Старый. Ночь была.

— Не обессудь, если разбудил, — усмехнулся Паша.

Стали есть. Было больно, передние зубы шатались. Бунтын жевал бойко и скоро закончил. Вдруг спросил:

— Тебя убивать будут, Старый?

— Может, и будут, — хрипло ответил Паша.

Каша не лезла.

— А зона как же? Что люди скажут? Бунт будет? — зашептал Бунтын, теребя в руках ложку.

— Может, будет, Бунтын, а может и нет. Я кровь лить не буду. Хватит на мой век.

Последние слова Паша проговорил громко и отчетливо. Убьют — не убьют — это ещё неизвестно. А вот прибавки к сроку за организацию массовых беспорядков не надо.

Но Бунтын продолжал:

— Зона волнуется. Менты с утра шептались на продоле. Тоже волнуются. И я волнуюсь.

Паша вспомнил, как залетевшие в барак огромные спецназовцы в шарообразных шлемах снесли Витоса, как тот скрючившись стонал у двери под лестницей, когда Пашу тащили мимо с вывернутыми руками.

— Ты, Бунтын, не нагнетай. Зона не такое видала. И это вынесет.

Кормушка снова открылась, те же руки забрали посуду. Начался обычный тюремный день — орали вертухаи, хлопали замки и решётки, кого-то уводили на беседы, кого-то били и кто-то тогда кричал, а некоторые только стонали.

Паша лежал и вспоминал последний разговор с Трофимом.

— Вот ты спрашиваешь у меня, Трофим, кто теперь свой. А я тебе так скажу: ничего не поменялось вовсе. Человек тебе свой, а нелюдь — не свой.

Они сидели в каптёрке за полночь, и говорить приходилось шёпотом: сон каторжанина крепок, но нужные уши всегда слышат. Пили остывший чай, не кипятили, чтобы не шуметь.

— А ты кто?

— Вор. Воры всегда были. Царя пережили, коммунистов, чекистов.

— Ты убивал?

— Не без того. Так и все, кого мы пережили, убивали. Мы люди лихие, мы не сеем и не жнём, всегда так было, мы чужое берём.

— И моё можете взять?

— И твоё.

— Так какой же ты мне свой тогда?

Паша подумал, как объяснить, слова искал. Нашёл.