Агами

Вот это было особенно неприятно. Из всей группы, семерых человек, в поле, на оперативную работу взяли только Марию Кремер и Станислава Соколовского. И ладно бы Машу, с ней всё понятно, лучшая среди девочек группы и по общим, и по специальным теоретическим курсам, и по физической и боевой подготовке. Бегала, стреляла — засмотришься. Но вот почему Стас? Какие-то курсы он вообще открыто презирал. На лекциях по преемственности ценностных ориентиров государственной безопасности, например, спросил наставника, почему тот не рассказывает об истории Дома на набережной, дескать ничего лучше не иллюстрирует предмет изучаемой дисциплины, преемственность жилой площади, освобождаемой путём уничтожения соратников. Наставник, из старых, получивший первое удостоверение ещё при Андропове, поднял мутные глаза, разноприщуренные от старости и привычки казаться умнее себя настоящего, немного подумал, посмотрел на аудиторию и сказал:

— Того дома больше нет.

— И той страны, — добавил Стас в тишине.

Про тот дом Игорь знал, отец любил рассказывать о нём, вот, говорил, смотри, кто нами руководил и кого они — это он имел в виду новые власти — оставили интегрировать нас в прогресс, нежданно явившийся.

Игорь тоже много знал, слушал внимательно и читал много, всё что мог, о развале Союза, а потом о деградации того, что недоразвалилось сразу, прочёл в служебных библиотеках. Понял он, что есть другая преемственность, главная. Есть свои, при любой власти они есть, те, кому можно чуть больше, те, кто равнее других. У них и сейчас домики на Клязьме строятся. Им можно. И у новых эти свои есть, и у китайцев, и у американцев, даже у немцев есть. Своему майору можно всегда больше, чем чужому генералу, даже если тот безупречный по службе. Да что далеко ходить, у шефа управления, Дениса Александровича, поместье европейское, построенное задолго до Конвенции, как было, так и осталось. Ещё и приросло небось. Свой потому что. И был своим, и остался. Неважно кому.

Таким выпускник Школы избранных Игорь Сидоров и хотел стать. Своим с домиком на Клязьме, во вновь отстраиваемом элитном местечке. О большем пока не мечтал, хотя думал.

Не хватало одного для начала пути — оперативной работы в поле.

Стол Игоря никогда не покрывался горой бумаг, как у коллег. Офис у аналитиков на американский манер — большое пространство, невысокие перегородки. Идёшь — видно, кто чем занят. У кого стол завален — работает долго и никогда из этой работы не вылезет. С документами надо работать быстро. И голова для этого должна быть чистой, и стол.

Игорь быстро разобрал срочные запросы, подготовил ответы и сдал их в канцелярию. Скоро можно было идти обедать, к этому времени лучше подготовить то, над чем надо работать во второй половине дня. Получилось немало, но вполне по силам. Вечером тренировка, рукопашный бой, а это Игорь очень любил. Настроение поднялось.

Зазвонил телефон. Игорь снял тяжёлую, как у всех внутренних телефонов, трубку.

— К первому. Срочно, — коротко бросил дежурный.

Денис Александрович смотрел в окно. По двору быстро шёл, едва не срываясь на бег, недавний выпускник его Школы Игорь Сидоров, с которым он только что имел обстоятельную беседу. Сзади подошёл Вадим Александров, опытный и проверенный опер, настолько свой, что ему можно было подходить вот так, неслышно и сзади.

— Может, без него слетаю? — тихо спросил он, встав рядом с шефом у окна, но не опираясь на подоконник, как тот.

— С ним, — твёрдо ответил Денис Александрович. — Растить надо кадры, Вадим, растить. В условиях, приближенных к боевым. Сложные времена.

— Там и боевые вполне могут быть.

— Могут, вполне. Ну не зря же учили. Первый в школе по рукопашному бою, стреляет из всех видов, орёл.

Вадим не удивился. Давно знал шефа, понимал, когда тот иронизирует. А когда иронизирует горько, как сейчас.

— Так ведь дурак же совсем, — ещё тише проговорил Вадим.

— Дурак, — глядя на удаляющуюся крепко сбитую фигуру, произнёс Денис Александрович. — Отец был умным, а этот — дурак. Но свой.

Глава 8. Ибрахим

В Берлине мало времени хорошего, правильного, когда солнце и не кутаешься в пиджак от ветра и прохлады. Люди из-за Урала, у которых получается сюда приехать, радуются, что тут очень тепло. И дожди их не пугают. Они говорят, что это — тёплые дожди, что настоящие дожди втыкаются в тебя холодными иглами, от них человек хочет долго умирать, закутавшись в одеяло, чтобы не слышать, как они бьют в крышу. И вода от этих дождей стекает по крыше, а иглы всё равно проходят насквозь и находят тёплую душу, чтобы выстудить её. Что лучше снег, чем те кристальные холодные дожди.

А берлинские дожди им по душе, этим северным людям, они ходят под ними без зонтиков и радуются, говорят, что им стало нравиться жить. И что здесь очень жаркое лето. Но некоторые потом начинают тосковать и уезжают обратно, а кто-то умирает, потому что очень тяжело жить, когда тебя долго держали в холоде и ты хотел уехать из него навсегда, а потом вдруг уезжаешь и понимаешь, что это был твой холод и лучше тебе не будет нигде.