Агами

— Дурак ты, хоть и шахматист! — вдруг закричал Дима на весь барак. — Дурак ты конченый! Твои «люди» давно уже свалили и по шалманам парижским спустили бабло, а потом сдохли от передоза. А кто поглупее, тот не уехал и в кластерах пропал или в зонах, если дожил до зон, до вот таких зон, где мы с тобой сейчас, а ведь до таких зон даже Сталин не додумался. Усатый сейчас в гробу вертится, когда видит, что можно, оказывается, несколько Франций выделить под одну губернию из одних только зон. Губерния-каторга, мечта: вход есть, а выхода нет! Да ладно, старый, ты ж почти двадцать лет болтаешься по неволе, ты ж видел, как твои «люди» здесь подыхали с голоду и от работы. Ну видел же?

— Я видел разное, Дмитрий, — спокойно ответил шахматист. — И это тоже — часть плана. Глупые и предатели естественным образом вот так отсортировываются.

— Глупые и предатели?! — Дима продолжал кричать. — Ну ты и дурак!.. Эта братва вас имела двадцать лет, как хотела, а теперь ты ещё двадцать её ждёшь. Привык, что ли? Не придёт братва, нет её, хотя оставили твои капиталисты, немного, конечно. А знаешь, для чего оставили?

— Для чего? — невозмутимо спросил шахматист.

— Чтобы таких, как ты, как я, как вот эти бедолаги, которые и есть коренное неинтегрированное население, доиметь.

— Чего?

— По слогам скажу: до-и-меть! Ты думаешь, кто нами занимается? Капиталисты? Нет, они страну строят. Некогда им. А нас строят те, кто только это и умеет — твои «те самые люди». При деле они снова, при деле. А ты, старый дурак, тут на зоне и сдохнешь.

Народ тогда вокруг собрался. Паша Старый даже пришёл из своей каптёрки. Но разгонять не стал, слушал, как Дима-Чума зачитывает. А он много тогда наговорил про «тех самых людей». Смешно говорил, умел он так, чтобы все то молчали, то хохотали, и сам смеялся с ними в голос.

Трофим тогда встал за спиной и тоже слушал внимательно. Они даже похожи были чем-то в тот момент со старым вором в законе.

Шахматист так и остался на своём, отрезал:

— Я дождусь. Наши люди вернутся.

— На лесоповале не сдохни в ожидании, принц из Дании, — съязвил Дима.

Непонятно получилось, при чём тут Дания, но смешно. Все смеялись.

Дима вспоминал, шёл и хмыкал. Он то сегодня наделал лишних ходов, палил абы куда, уж очень попасть надо было в того бойца, который мог их всех пострелять. Страшно было. Целиться забывал, как было страшно!.. Да и ладно. Попал, потому жив. Дима жив, а тот убийца мёртв. Значит, всё правильно Дима сделал.

Бурлило в душе. Будто до сегодняшнего дня была одна жизнь, вчерашняя. Там он бузил, конечно, но убивать, чтобы жить, не приходилось. И будет жизнь завтрашняя, когда, как Трофим говорит, звери за ними будут охотиться ещё пострашнее сегодняшних. Странно было то, что, хоть и страх перед завтрашним днём тлел где-то глубоко под ложечкой, в завтра хотелось. И если бы пришлось выбирать, как жить, Дима-Чума на вчерашний день и не глянул бы, а выбрал бы тот, что впереди, хоть и неясно, доживёт Дима до него или нет.

Спира раненый шёл медленней обычного, но тоже не отставал, размеренно ступал, напористо. Так ему и идти было куда, в него боль жизненная пришла вся, какую только собрать можно было разом. Братишка его послужил людскому перед смертью, спас честных пацанов от смерти верной, оставаться ему в памяти вечной. И то, ради чего шли они в Агами, спас. Значит, есть у братвы фарт, значит, можно ещё выход наладить из этой чёртовой печорской дыры вечномёрзлой.

Только когда дошли до места, где лежал брат Спиры, остановились и стали готовиться к ночлегу, Дима почувствовал усталость. Спокойную усталость, будто сделал что-то большое и правильное. Сильное. Хорошо день прожил.

Трофим занялся костром. Спира сел говорить с братишкой, не надо было его трогать. Суровый мужик, этот охотник из древнего северного рода, похоронит брата и станет собой, но пока лучше не тревожить.

Странные звуки отвлекли Диму от мыслей. Он завертел головой, чтобы определить источник, и замер, когда понял, что это, — очень уж было неожиданно. Трофим пел. Помешивал тушёнку в котелке и тихо напевал.

Дима поднялся — ноги начали болеть, — потёр худые колени и, старясь не хрустеть ветками и сухой хвоей, подошёл к костру. Присел, прислушался. Трофим пел не по-русски. Красивая песня, с мелодией.

— О чём поёшь, братан? — спросил Дима.

Голос выходил из горла даже не хриплым, а утробным и сиплым. Устал, дико устал Дима.

Трофим помолчал. Потом проговорил:

— Это старая песня, брат. Человек говорит, что бог не хочет видеть его рядом, что этот человек — другой и таких не берут к богу.

— А кто пел?

— Много кто пел эту песню. Мне нравится, как Курт Кобейн её пел.

— И что этот человек из песни делать собирается?

— Да ничего. Говорит богу, что раз так, тому тоже не надо ждать, что человек будет плакать о нём и о том, за что его распяли.

Стало совсем темно. Огонь струйками поднимался в темноту и исчезал в ней.

— Правильно говорит твой неинтегрированный, — проговорил Дима.

— Кто? — рассеянно переспросил Трофим.