Агасфер

Роден написал: «Готовьте все… Мне надо написать несколько спешных распоряжений… когда будет готово, вы мне скажете».

Сложив и запечатав облаткой законченное письмо, он написал аббату: «Сейчас же отправить это письмо агенту, посылавшему анонимные письма маршалу Симону».

— Сию минуту, — ответил отец д'Эгриньи, — я поручу это надежному человеку.

— Ваше преподобие, — сказал Балейнье Родену, — если вы желаете непременно писать, — это можно делать и в постели, пока мы будем готовиться.

Роден кивнул головой и встал.

Но предсказание врача начало уже сбываться: иезуит едва мог простоять секунду на ногах и снова упал на стул…

Затем, чувствуя, что задыхается, он с тревогой взглянул на врача.

Желая его успокоить, Балейнье отвечал:

— Не тревожьтесь… надо только поторопиться… Обопритесь на меня и на господина аббата.

С их помощью Роден добрался до кровати. Он сел на нее и жестом велел, чтобы ему принесли бумагу и чернильницу. Портфель служил ему вместо пюпитра; иезуит, положив его на колени, продолжал быстро писать, время от времени останавливаясь, чтобы перевести стесненное дыхание. Он по-прежнему не обращал внимания на окружающее.

— Преподобный отец, — обратился Балейнье к д'Эгриньи. — Можете ли вы помочь мне при операции? Обладаете ли вы для этого известным мужеством?

— Нет! — отвечал аббат. — На войне я решительно не мог присутствовать при операциях. Мне делается дурно при виде крови.

— Крови не будет, — сказал доктор, — но, пожалуй, будет хуже, чем вид крови! Тогда прошу вас прислать мне господина Русселе с инструментами и трех святых отцов для помощи.

Отец д'Эгриньи вышел.

Кардинал подошел к Балейнье и шепотом спросил:

— Он вне опасности?

— Если он перенесет операцию, монсиньор…

— А… вы уверены, что он перенесет?

— Ему я говорю: да, а вам скажу: надеюсь, что да.

— А если он не перенесет ее, то хватит ли у нас времени приобщить его с подобающей торжественностью? Ведь это требует известной проволочки…

— Вероятно, его агония протянется с четверть часа!

— Недолго… но делать нечего, надо и этим довольствоваться!

И кардинал, отойдя к окну и беззаботно постукивая пальцами по стеклу, погрузился в думы о блеске катафалка, который он желал воздвигнуть для Родена.

В эту минуту вошел господин Русселе, держа в руках большой четырехугольный ящик. Он подошел к комоду и разложил инструменты на мраморной доске.

— Сколько вы приготовили? — спросил доктор.

— Шесть, господин доктор.

— Четырех довольно… но лучше иметь в запасе побольше… А вата не слишком сбита?

— Посмотрите.

— Очень хорошо.

— А как чувствует себя его преподобие? — спросил ученик учителя.

— Гм! Гм! — тихо отвечал доктор. — Грудь завалило страшно, дыхание свистящее… голоса нет… но надежда на успех не потеряна…

— Я боюсь, чти преподобный отец не вынесет страшной боли.

— В таком положении надо рисковать всем… что делать! Ну-с, милейший, зажгите свечу… Наши помощники идут.

Действительно, в комнату вошли три члена конгрегации, которых мы видели утром в саду дома на улице Вожирар. Одеты они были, как всегда, в черное и носили белые манишки, а на голове четырехугольные шапочки. Двое из них были толстые и цветущие старики, а третий — молодой человек аскетической наружности. Они, видимо, охотно шли помогать доктору при опасной операции.

XVIII Пытка

— Почтенные отцы, — любезно приветствовал монахов доктор. — Я очень благодарен за желание мне помочь… Дело для вас будет нетрудное. С помощью Божьей эта операция, быть может, спасет жизнь нашего дорогого отца Родена.

Три черных рясы набожно возвели очи к небу, а затем разом низко поклонились. Роден, совершенно равнодушный к тому, что делалось вокруг, не переставал писать. Однако время от времени, несмотря на кажущееся спокойствие, он, видимо, испытывал такое затруднение при дыхании, что воздух вылетал у него из груди со страшным свистом. Услышав этот свист, доктор Балейнье так встревожился, что даже обернулся.

Все было готово, и доктор подошел к больному.

— Ну, преподобный отец, — сказал он, — страшная минута наступила… мужайтесь!..

На безжизненном, как у трупа, лице Родена не выразилось ни малейшего испуга. Только его маленькие змеиные глазки сверкнули в своих темных, глубоких орбитах. Твердым взглядом обведя всех присутствовавших, он, взяв перо в зубы, сложил написанное письмо, запечатал и, положив его на ночной столик, сделал доктору знак, что он совсем готов.

— Надо снять шерстяной жилет и рубашку, отец мой.

Чувство стыдливости или смущения заставило Родена на секунду поколебаться… но только на одну секунду, потому что, когда доктор повторил: «Надо, отец мой!» — Роден с его помощью сейчас же разделся, причем доктор, чтобы успокоить стыдливость больного, прибавил:

— Нам надо только вашу грудь, отец мой, а также правый и левый бок.