Агасфер

Бесполезно указывать, что Габриель, спасая господина Гарди, пользовался, с присущим ему достоинством, самыми благородными средствами, чтобы вырвать его из-под убийственного влияния святых отцов. Ему, с его чистой и прекрасной душой, было противно открывать низкие интриги злодеев, и он решился бы на это средство только в крайнем случае, если бы его проникновенные и дружеские слова были бессильны перед ослеплением господина Гарди.

— Труд, молитва и прощение! — с восторгом проговорил господин Гарди. — Этими тремя словами вы вернули меня к жизни и надежде…

Не успел господин Гарди произнести эти слова, как дверь отворилась, и в комнату вошел слуга. Он молча подал молодому священнику письмо.

Габриель с удивлением взглянул на объемистый пакет, но, увидав в углу небольшой условный знак, быстро его распечатал и вынул лист бумаги, сложенный в форме министерских депеш, с красной восковой печатью.

— Боже! — невольно вырвался у него крик горестного изумления.

И, обратившись к господину Гарди, он сказал:

— Извините…

— Что такое? Какая-нибудь неприятная весть? — с участием спросил фабрикант.

— Да… очень грустная! — уныло отвечал Габриель.

Затем он прибавил про себя:

— Так вот зачем меня вызывали в Париж… и даже не захотели выслушать… Удар наносится без возможности оправдаться! — И с глубоким вздохом он покорно прибавил: — Нечего делать… я должен повиноваться… и повинуюсь… так предписывают мне… мой обет.

Господин Гарди, не сводивший с Габриеля беспокойного, удивленного взора, участливо спросил его:

— Хотя моя дружба и благодарность еще так новы… но не могу ли я вам быть полезен? Я столь многим вам обязан… и был бы счастлив, если бы мог что-нибудь для вас сделать.

— Вы много для меня сделаете, брат мой, оставив мне счастливое воспоминание об этом дне… Это облегчит мою покорность жестокому горю.

— У вас есть горе? — с живостью сказал господин Гарди.

— Скорее… тяжелая весть… — и Габриель, отвернувшись, смахнул слезу. — Но добрый и справедливый Бог меня не оставит своими утешениями… Немалым утешением является уже то, что я вижу вас на хорошем, благом пути… Прощайте, брат мой… до скорого свидания…

— Вы меня покидаете?

— Так нужно. Во-первых, я должен узнать, как сюда попало это письмо… затем я обязан тотчас же повиноваться полученному приказу… Агриколь скоро явится к вам… он передаст мне ваше решение и сообщит ваш адрес… и мы увидимся, когда вы только захотите.

Из скромности господин Гарди не пытался узнать причину внезапного огорчения Габриеля. Он сказал:

— Вы спросили меня, когда мы увидимся. Давайте завтра. Я сегодня же уеду из этого дома.

— Тогда до завтра, дорогой брат, — сказал Габриель, пожимая руку господину Гарди, который невольно, быть может инстинктивно, ухватился за его руку, точно боялся отпустить Габриеля от себя.

Молодой священник с удивлением посмотрел на господина Гарди, и тот, улыбаясь, отпустил его руку, говоря:

— Простите меня, брат мой, но из-за всего того, что я здесь выстрадал… я стал словно ребенок… боюсь остаться один.

— А я теперь спокоен относительно вас… я оставляю вас с утешительными мыслями и пробудившимися надеждами. Их хватит, чтобы занять ваш досуг до прихода Агриколя, который, верно, не запоздает… До свидания… до завтра, брат мой.

— До завтра, дорогой мой спаситель. Приходите же непременно, потому что мне необходима ваша благожелательная поддержка при первых шагах на солнечном свете… Я так долго жил во мраке!

— До завтра, — сказал Габриель, — а пока мужайтесь, надейтесь и молитесь.

— Мужаться, надеяться и молиться! — повторил господин Гарди. — С этими словами чувствуешь себя сильным.

И он остался один.

Странное дело: невольный страх, овладевший им, когда Габриель уходил, принял теперь новую форму: господину Гарди стало казаться, что какая-то мрачная тень заполняет комнату вместо чистого и нежного сияния, которое излучало присутствие Габриеля. Вполне понятная реакция, если принять в соображение нравственное и физическое состояние господина Гарди, потрясенного в течение одного дня столь различными впечатлениями.

Спустя четверть часа по уходе Габриеля в комнату вошел слуга, обязанный обслуживать пансионеров преподобных отцов, и подал письмо.

— От кого это письмо? — спросил господин Гарди.

— От одного из пансионеров этого дома, сударь, — сказал слуга, поклонившись.

У этого человека было хитрое, насмешливое лицо ханжи, гладкие волосы; он говорил тихо, глаза его были постоянно потуплены. В ожидании ответа господина Гарди, он сложил руки и стоял, перебирая пальцами.

Господин Гарди распечатал письмо и прочитал следующее:

«Милостивый государь!

Я только сейчас случайно узнал, что мы с вами вместе находимся в этом почтенном доме. Продолжительная болезнь и полное уединение, в котором я живу, пояснят, почему я не знал о нашем соседстве. Хотя мы виделись только один раз, но серьезность обстоятельств, вызвавших это свидание, вероятно, не позволила вам меня забыть…»

Господин Гарди старался припомнить что-нибудь, но абсолютно ничего не нашел, что навело бы его на мысль.