Агасфер. Чужое лицо

Не проходило чувство неуютности у капитана, велевшего расстрелять причастного к бунту Петрована, серьезно призадумались над возможным трибуналом во Владивостоке матросы-специалисты караульной команды. Отводил глаза от офицеров мичман Соловьев, поторопившийся написать дерзкий рапорт на имя капитана с осуждением «фарса» с военно-морским судом. А его товарищи, собравшись по двое-трое, шепотом рассуждали о том, превысил или не превысил капитан свои полномочия. А самое главное – как отнесется к этому чрезвычайному происшествию береговое военно-морское начальство. Кое-кто всерьез подумывал, не написать ли рапорт о происшедшем… Подстраховаться от возможных неприятностей в видах дальнейшего прохождения службы…

Экипаж стал больше побаиваться арестантов, а те крестились всякий раз, когда на трапе гремели тяжелые ботинки смены караула или легко шлепали офицерские туфли старшего помощника Промыслова. Между тем старпом стал появляться в арестантских трюмах гораздо чаще прежнего. И не требовалось особого ума догадаться, что в первую очередь его интересуют «иваны».

Кое-кого из них старпом по несколько, бывало, раз за день выдергивал для разговора наверх. А кого-то словно и не замечал, хотя представить себе незнание арестантским начальником своего контингента было немыслимо. Такая политика Промыслова тоже вызывала немалое беспокойство – и у тех, кого выдергивали ежедневно, а то еще и не по одному разу, и у незамечаемых. «Иваны» стали смотреть друг на друга подозрительно. Перестали кучковаться, как это было принято от века. Кое-кто на всякий случай придумал сменить «окрас»: упрятал подальше плисовые штаны, лаковые картузы с короткими козырьками и хромачи со скрипом, переменил вышитые по вороту рубашки на грубое нательное белье, которое носила вся забитая арестантская шпанка.

Ну, сей «машкерад» был и вовсе глупой затеей. «Наглую рожу-то не поменяешь, не спрячешь», – перешептывалась арестантская масса.

Разумеется, тех, кого выдергивали (особенно тех, кого часто), осторожно расспрашивали, вызнавали – зачем да почему? А те и сами толком ничего не могли сказать – так, задавал главный вертухай[44] какие-то вопросы, чаще всего вовсе не в тему. Имен не спрашивал, заводилами бунта и вовсе не интересовался…

Такие ответы порождали еще большее подозрение в том, что дело тут нечисто. Глоты, осмелев, почти в открытую обвиняли часто вызываемых в том, что те начали «держать руку начальства»[45]

.

Со страхом и недоверием поглядывали друг на друга арестанты, которых короткая команда «Пли!» и последующий треск выстрелов на палубе еще больше разделили на тех, кому суждено доплыть до Сахалина, и тех, кто может и не доплыть.

Между тем «Ярославль» упорно утюжил волны. Без происшествий обошлась бункеровка углем и питьевой водой в порту Коломбо, на Цейлоне. Как и предписывалось инструкцией по перевозке арестантов, корабль причалил в самом глухом, отдаленном углу причала. Караульная команда, включая даже подвахтенных, без возражений заняла посты по боевому расписанию: шесть шлюпок с вооруженными матросами встали вокруг «Ярославля», отгоняя от его борта лодки с местными торговцами. Четыре пеших караула, тоже вооруженные, заблокировали часть причала, не подпуская к судну посторонних. Исключение сделали только для местных грузчиков, неутомимо таскавших по одним сходням кули с углем, а по другим вкатывая сорокаведерные бочки с водой.

Бункеровка тюремного корабля была закончена на два часа раньше запланированного, и капитан, посоветовавшись со старпомом, разрешил караульной команде и свободным от вахты членам экипажа короткое увольнение на берег. Увольняемые были строго-настрого предупреждены: корабль отойдет от пирса в назначенное время, опоздавших никто ждать не будет. За полчаса до отхода с борта «Ярославля» будут даны две красные ракеты.

Больше всех обрадовались увольнению матросов, как ни странно, женщины-арестантки. Уж как они прослышали об этом, так сразу облепили все решетки и завопили. У конвойного внизу требовали позвать и Василия, и Трофима, и просто «молоденького такого, с усами-подковкой». Пытались арестантки кричать и в вентиляционный рукав – каждая звала своего кавалера.

– Какого Трофима с усами? – конвойный на всякий случай отошел подальше по коридору. – Бабочки, вы с ума там никак посходили?

– Это кто ж с ума-то сошел?

– Кады под юбку лазил – все шептал: мол, с Цейлона платок шелковый непременно принесу, из увольнения!

– Я, например, завсегда знала: все мужики омманщики проклятые!

– Ага, им токо свое получить…

Посмеиваясь, Промыслов явился к капитану, который в своей каюте как раз рассчитывался с местным агентом за уголь, воду и грузчиков-кули. Пронзительные крики арестанток долетали и сюда, и агент, шевеля огромными, словно у моржа, усищами, то и дело вздрагивал, оглядывался на распахнутый по случаю жары иллюминатор и все никак не мог перевести швейцарские франки в британские фунты стерлингов. Наконец, разобравшись с валютой, агент упрятал деньги в холщовую сумку и по-английски поинтересовался: