Агата и тьма

Даже до этого случая она отвергала все предложения спасаться в убежище. Агата Кристи Маллоуэн мало чего боялась, но перспектива быть погребенной заживо, оказавшись под завалами земли и обломков… В общем, она решила спать только в собственной постели, где бы та ни находилась.

И Макс принял ее решение, оставаясь рядом во время самых сильных бомбежек. Сейчас она настолько привыкла к налетам, что редко просыпалась из-за них – и проспала даже самые сильные в 1940 году. Когда сирена или разрыв бомбы все-таки будили ее, она просто поворачивалась, бормоча: «Господи, опять они тут!» – посреди и сильнее надвигая подушку на голову.

Этим утром ее снова разбудил кошмар: этот чертов сон со Стрелком. Ей приснилось, что они с Максом сидят за ланчем в каком-то большом загородном доме цветников. Поев, они стали гулять по саду, окруженные яркими красками и дивными ароматами, рядом на поводке шел Джеймс. Потом она повернулась к Максу – и он вдруг стал тем голубоглазым Стрелком; чтобы дальше не смотреть эту гадость, она приказала себе проснуться. Немедленно!

Рядом с кроватью (это тоже стало привычкой военного времени) стоял стул, на котором она держала самые дорогие вещи: шубу и резиновую грелку. Золото и серебро приходят и уходят: в военное время ценной стала резина.

Она твердо знала: меховое пальто и резиновая грелка помогут ей в любой экстренной ситуации.

За окном мир затянули серые тучи: небо было свинцовым, ее любимое вишневое дерево скелетом торчало на фоне неба, словно вскинув руки, сдаваясь в плен. Она собиралась спать дольше, но раз проснулась – значит, проснулась.

Настроение было довольно унылым, так что сразу не хотелось даже одеться, не говоря уж о том, чтобы отправиться завтракать. Даже самый тривиальный разговор с официанткой или кем-то из соседей по кварталу казались сейчас невыносимыми. Вечером ее ожидала смена в больнице, в аптеке, так что перед ней расстилался бесконечный день. Набросив чудесный нежно-голубой халат, подаренный Максом перед отъездом, она прошлепала вниз.

Она не стала принимать ванну: из-за нехватки воды пришлось ограничиваться двумя купаниями в неделю – но позволила себе обтереться, экономно используя мыло, поскольку норма выдачи составляла один кусок на человека в месяц (принимая ванну, она наливала лишь разрешенные пять дюймов горячей воды. Иначе было нельзя: даже король Георг VI требовал от своего камердинера отмерять при купании именно пять дюймов). Подкрашиваться она не стала, лишь бросив хмурый взгляд на старуху, смотревшую на нее из зеркала.

Приготовив яйцо и тосты и сварив кофе, она почти не прикоснулась к завтраку, а ушла в библиотеку. Сев там, она расплакалась. Слезы лились минут пять. Такое уже случалось, так что она держала в кармане халата носовой платок.

Толком она не знала причину своей подавленности (слово «депрессия» было бы слишком сильным). Тосковала по Максу она постоянно, но бывали дни, когда его отсутствие било по ней, словно удар. Его отсутствие причиняло боль, ее мучила мысль о том, что с ним что-то может случиться. Конечно, на своем посту он был в безопасности – насколько это вообще возможно для военного – но все равно это была война. Люди гибли.

Она и сама может умереть. В дом может попасть бомба, и подушка совершенно ее не спасет; тогда они с Максом никогда больше не увидят друг друга. Она еще немного поплакала.

Джеймс свернулся в клубочек у кресла, однако бросился наутек, как только она, утерев слезы, высморкалась, решительно встала и, подойдя к столу, села печатать: стук пишущей машинки неизменно пугал собаку, хотя во время последнего авианалета он даже не проснулся. И так же спокойно он спал во время грозы.

Она напечатала письмо Максу, не упомянув расследование с сэром Бернардом. Макс скорее всего одобрил бы ее усилия, будь он рядом: он всегда поддерживал. И как человек, чье призвание состояло в том, чтобы искать истину, он вряд ли разделил бы шовинистические взгляды Стивена Глэнвилла, возражавшего против участия женщины в этом опасном предприятии.

Однако ей не хотелось обременять Макса новостями относительно своего нового занятия, к тому же ей не хотелось рисковать тем, что он отреагирует… ну… как нормальный муж. Разделяющее их расстояние в эти и без того опасные времена могло заставить Макса скатиться до общепринятой «мужской мудрости» (если эти два слова вообще не взаимоисключающие).

Агата честно призналась мужу, что утром ей было грустно и она немного поплакала. Поблагодарив его за письма, она призналась, что нежные послания «после стольких лет нашего брака заставляют меня чувствовать, что моя жизнь не прошла неудачно – что я хотя бы была хорошей женой».

Она замерла, смутившись, но потом сказала себе: «Он твой муж. От него прятаться не надо».

И продолжила: «Как же я отличаюсь сейчас от той несчастной, одинокой женщины, с которой ты столько лет назад познакомился в Багдаде! Ты дал мне все, любимый».