Агатангел, или Синдром стерильности

Если бы еще несколько лет назад меня спросили, чем должна заниматься заведующая сферой досуга ежедневной газеты, я, наверное, сравнила бы такую деятельность с работой пионервожатой, которая обязана следить, чтобы развлечения детей были содержательными и безвредными для здоровья. То есть редактор отдела досуга, например, могла бы отвечать за то, чтобы в рабочее время количество алкоголя в крови сотрудников не превышало максимально допустимого, чтобы все празднования на работе проходили на должном уровне, но не мешали производственному процессу. Чтобы каждый, кому положено, «проставился», а каждый, кому трудно вовремя остановиться, не перебрал, чтобы в редакции праздновали юбилейные выпуски газеты и государственные праздники, собирали деньги на подарки, а сами подарки были небанальными и нужными. То есть круг обязанностей такого человека должен был быть если не приятным, то, по крайней мере, не слишком обременительным.

Не могу сказать, что такая должность, точнее, психологический портрет человека, который ее занимает, выглядит в моих глазах очень привлекательно. Вечно озабоченная и проникшаяся важностью своей миссии глава профкома из фильма «Служебный роман», над образом которой постоянно посмеивается режиссер, — это еще полбеды. А вот мой собственный опыт общения с профессиональными пионервожатыми, хоть и очень обрывочный и неполный, ну никак не вдохновлял на подражание.

Почти при каждой нашей встрече пионервожатые моего детства зажевывали чем-то легкий — или не очень легкий — алкогольный аромат изо рта. Теперь эти люди уже не называются пионервожатыми. Я, впрочем, не знаю, как эта профессия теперь называется, но монументальные тела женщин с рубенсовскими формами, которые мне во время отпуска приходится видеть на пляжах детских лагерей в Крыму, действуют на меня завораживающе, почти гипнотизируют, и я начинаю лихорадочно вспоминать, застелила ли утром за собой постель, не я ли случайно дежурю сегодня в столовой, не видел ли меня кто-нибудь курящей и можно ли по выражению моего лица догадаться, о чем я сейчас думаю. Осознание того, что я давно вышла из пионерского возраста, что пионеров давно отменили, не говоря уже о том, что живу я в палатке, где нет кровати, питаюсь не в столовой, а из походного котелка, и давно не курю, отходит куда-то на задний план. Остается только липкий, почти животный страх и желание зарыться как можно глубже в песок и не видеть ничего вокруг себя. Я не могу даже плавать в их присутствии, потому что боюсь вызвать их недовольство тем, что не умею плавать как профессиональные спортсмены.

Кровь застывает у меня в жилах еще до того, как эти необъятные в своих пропорциях (или такими их только рисует мое перепуганное воображение?) создания соизволят осмотреть меня с ног до головы, а потом с головы до ног, как будто прицениваясь к килограмму живого веса, и просят подвинуться. Даже если бы тело мое было полностью парализованным, я нашла бы в себе силы освободить им место и никогда не решилась бы отказать. Ибо сама природа этих созданий такова, что каждая их просьба, даже высказанная в наиболее вежливой и нейтральной форме, воспринимается как приказ, окончательный и бесповоротный. И невыполнение этого приказа означает нечто намного худшее, чем смерть. Оно обрекает вас на вечное пребывание под пронизывающей серостью неотрывного взгляда медузьих глаз-щелочек, который мгновенно и бесповоротно превращает смелого и загорелого в далеких морских походах аргонавта в испуганного школьника с засохшими после ночных похождений по соседним комнатам полосками зубной пасты на щеках.

Меня пробирает холод от мысли, что в один прекрасный день какая-нибудь из этих исполинских женщин может просто не заметить моего мизерного в ее масштабах тельца на выцветшем полотенчике и, неосторожно переступая через разморенные тела отдыхающих, сбиться с траектории своего движения. Что останется от меня после такого неосторожного шага? Об этом лучше не думать.

В конце концов, чуть ли не все женщины с многолетним педагогическим опытом, по моим наблюдениям, всегда патологически осторожны, чтобы не сказать трусливы. Однажды я проснулась на пляже от невероятного визга, с которым две примерно под полтинник «пионервожатые», как они гордо себя называли, накинулись на мать пятнадцатилетнего мальчика, купавшегося с друзьями у берега. Родители в это время ставили палатку.

— Какая, извиняюсь, мать, магла пустить сваё дитё в такое валнующееся море? — кричала воспитательница, делая особенный, присущий в основном непечатной лексике, нажим на третьем слове. А массы этой воспитательницы хватило бы на три таких мамы и еще двух сыновей. В ее голосе было столько трагизма, как будто на море был не легкий ветерок, а как минимум 10-балльный шторм, а мальчику было не пятнадцать, а полтора, и мать держала его за ноги вниз головой, не давая возможности глотнуть воздуха и всеми силами стараясь утопить.