Агатовый перстень

Курусайцы не видели света. И Тишабай ходжа знал, что в этом и его боль-шая вина. Ели они такой хлеб, от которого и волы воротили нос и пренебрежительно фыр­кали. Хлебом у дехкан именовалась тёмная камнеподобная  масса из разломанной лепёшки торчали жёлтая размельчённая солома и недомолотые ячменные зёрна. От такого хлеба у многих начинались желудочные коли­ки, но деваться, как думал Тишабай ходжа, дехканам некуда. Лепёшка за пазухой, живот сытый, а много ли им надо?! Пока они голодные,    они тихие и смирные. Голодный ест хлеб с мякиной, бобовую кашу, а сытый начинает вертеть нос и от шашлыка. Поэтому когда у кого-нибудь из курусайцев в очаге варили плов или мо­лочную рисовую кашу, Тишабай ходжа сейчас же посы­лал в тот дом своего слугу Самеда разузнать: «Уж не разбогател ли тайком от меня, проклятый?..» На сухих землях Курусая рис не родился, покупали его на стороне в Гиссаре, а чтобы купить, нужны деньги, а чтобы иметь деньги, надо рассчитаться с недоимками. Уставившись своими светлыми бесцветными глазами на провинивше­гося, Самед ласково увещевал: «Грешишь ты перед ли­цом господина Тишабая ходжи. Разве не ты приложил палец к той расписке? Только безбожник станет набивать брюхо, когда сам должен уважаемому человеку такие деньги. Несчастный, ты совершил кражу, ты вор!» Слово «вор» убивало, так как за воровство в эмирате полага­лась смертная казнь, а в юридических тонкостях, конечно, простой  дехканин не  разбирался. Тишабай ходжа не забывал долгов — ни больших, ни малых. «За один грошик он жилы вытянет, у вдовы из котла поджарки вы­скоблит». И свое богатство он создавал именно на кро­хах. Но и став богатым, не изменил привычек.

Он копил и копил, рвал с живого и мёртвого. И куру­сайцы молчали, а Тишабай ходжа благодушествовал. Он окончательно уверовал в свою мудрость и в глупость курусайцев. Если бы у курицы был ум, стала бы она клевать сор? К началу революции он держал уже киш­лак Курусай крепко в своих лапах, и слава о нём как о первейшем богаче пошла по всей округе. Но всякий, кто бывал у него в доме, только пожимал плечами. Жил бай, как последний нищий. Костёр посредине михманханы дымил день и ночь, зимой и летом отравлял воздух уга­ром. Свет в жильё проникал не через окна, заложенные для тепла комьями глины, а через дымовое отверстие в прочерневшем, прокопчённом потолке, сквозь которое вместе со скудным светом отлично лил дождь и сыпал снег. А когда на ночь дымоход закрывали циновкой, тогда и совсем становилось невмоготу. По небеленым стенам бегали пауки и сколопендры, а в пропыленных насквозь драных кошмах гнездились блохи, которые то­же не доставляли никакого удовольствия. Бай вечно сидел около очага на старом коврике, единственной рос­коши, которую он себе дозволил, лениво отгонял мух, повторяя незлобиво: «Ах чтоб вас!» Он не вылезал из михманханы ни зимой, боясь холода, ни летом, ссылаясь на жару. В кои веки он уезжал из кишлака, да и то не­надолго. Кишлачные аскиябозы мрачно острили: «Наш бай сидит на одном месте. Зачем сидеть ему подобно наседке? Затем сидит, что золотые яйца высиживает, падаринга лаъанат! У всех оскомину набивает кислое, у нашего боя — сладкое». Халат он носил и летом и зимой один, ватный, расползающийся по всем швам, а бельё у него потемнело от грязи и пота. Только два раза в год к праздникам «руза байрам» и «курбан хаит» Тиша­бай ходжа накидывал на плечи новый халат гиссарского шёлка.

Когда Тишабай построил высокий, выше человеческо­го роста дувал, курусайцы удивились. Ни одна хижина курусайцев ни имела ограды выше пояса, и через такую ограду можно было не только видеть, что делалось во дворе соседа, но и спокойно перепрыгнуть через неё. Пусть перескакивают. Не было такого в Курусае, чтобы кто-нибудь когда-нибудь взял чужую вещь, украл. Никто никогда не вешал замков на двери, да и не знали ника­ких замков, а Адыл Кривозубый, имевший до приезда бая свою лавчонку в Курусае, уходя на закате солнца домой, задвигал открытую сторону лавчонки досками, входившими в пазы, а в петли засова на последней доске и притолоке всовывал палочку, чтобы доска не выскочи­ла и не повлекла за собой остальные. А когда Тишабай ходжа воздвиг высокие крытые ворота, со сторожками по обеим сторонам, и навесил тяжёлые карагачевые створки с набитыми в них огромными гвоздями с четы­рёхугольными острыми шапками, тогда все старики ска­зали в один голос: «Э, да он бога не стыдится. Вон куда, к самому небу лезет».

Для Тишабая ходжи ничего не существовало в мире, кроме его дымной, тёмной михманханы, кованного медью сундука и пыльных кошм. Это был его мир. Так и жил бай от утренней молитвы до чая, от чая до полуденной молитвы. А там и вечерний намаз, и жирный сытный ужин, и тяжёлый сон с кошмарами.