Агатовый перстень

—  Что я должен сказать зятю халифа, господин?

—  Ничего!

С этими словами ишан с силой вонзил вилы в грудь Амирджакова. Сдерживаемая ярость была такова, что, и повалив, он пригвоздил его к куче навоза.

—  Ты, Амирджан-отцеубийца, клялся, что готов жрать навоз ради величия веры, ну и жри!

Не обращая внимания на дикие вопли умирающего, святой ишан поднялся по крутым камням и исчез в две­рях. Но он, видимо, успел отдать приказание своему по­мощнику.

Люди Амирджанова даже не успели подбежать к сво­ему хозяину, бившемуся в агонии, как на них накинулись, связали им руки и повели мимо ничего не понимающего доктора. Губы его шевелились. Пётр Иванович говорил вслух, но слова его мог здесь понять только он сам: — Tustitia, veritas! Pereat mundus, fiat justitia!

Он всё стоял посреди двора, высоко подняв плечи и засунув руки в карманы своей потёртой военной тужурки.

Глава тридцать вторая. ЗОВ О ПОМОЩИ

                                                                   Не ищите после смерти могилу

                                                                   на­шу в земле, ищите ее в

                                                                   сердцах про­свещенных людей.

                                                                                    Джелалэддин Руми

—  Юнус сказал: найди доктора, обязателью найди. Скажи ему, что друг Файзи совсем плохой. Если не дать ему лекарства, пропадёт. Доктора нужно.

—  Я еду, — сказал Пётр Иванович.

Переминаясь с ноги на ногу, плотный таджик смотрел на свои босые ступ-ни, покрытые пылью и грязью, и по­шевелил пальцами. Он ничего не добавил, а только моно­тонно повторял: «Файзи плохой. Доктора нужно». Он не хотел даже присесть, а всё стоял и монотонно повторял: «Доктора нужно».

Глядя на здоровое, с ярким румянцем лицо Пулата, никто бы не поверил, что он шёл почти без отдыха пол­тора суток. По расчётам Пантелеймона Кондратьевича, добровольческий отряд Файзи оперировал где-то близ селения Марджерум. Значит, Пулат за тридцать пять ча­сов прошёл около ста вёрст. Невероятно, но так.

Рыхлый по внешности, Пулах оказался крепким, с же­лезными мускулами и стальными ногами парнем. Близко поставленные карие, под соболиными бровями глаза, от­нюдь не уставшие, с выражением спокойного достоинства следили за лицами командиров и бойцов. Он, Пулат, про­изводил впечатление силы и разума всем своим богатыр­ским видом и, особенно, одухотворенным, бронзовым, классически красивым лицом, с ястребиным носом, лбом мыслителя, энергичным, слегка скрытым под волни­стой бородой подбородком. Он стоя пил чай и неторопли­во клал в рот куски хлеба, тщательно разжевывая их крупными белыми зубами.

—  Великолепный человеческий экземпляр... Погранич­ник бы из него получился! Сто вёрст за тридцать пять часов, — сказал Пантелеймон Кондратьевич, — порази­тельно для нас, жителей равнин, но вполне естественно для горца. Примеров я бы мог привести немало. Такой, как Пулат, в дороге идёт быстрой, короткой и неутоми­мой походкой. Дыхание у него превосходное,    выносли­вость потрясающая. Даже изнемогая от усталости, всё равно он заставляет себя идти — и идёт. Холод, жара Пулата не беспокоят, насморком он не страдает, доктор. В случае чего спит и на морозе, не чета джеклондоновским героям, которые что-то уж очень быстро замерзали. И не коченеет, хоть одежда  скудная. И без пищи обходится подолгу. Таких, как Пулата, я знаю ещё. Возьмите, на­пример, Шамурата, проводника из Кала-и-Хумба. Он про­шёл со срочным пакетом до Гарма сто вёрст тоже за пол­тора суток, да ещё по сумасшедшим оврингам, снегам и льдам хребта Петра Первого. Ходоки они отличные. Но вот меня интересует одно дело...

И он обратился к Пулату:

—  А как ты, Пулат, прошел мимо воров и бандитов?

—  А что мне? Кому какое дело до человека, у кото­рого кроме рубахи, поясного платка да латаных штанов ничего нет?

Пулата отвели в столовую, накормили обедом, а Пан­телеймон Кондратьевич пригласил доктора:

—  Зайдем в штаб. Посидим за столом... Пораскинем мозгами.

Только при самом пылком воображении тростниковый шалаш, наподобие хижины африканских негров, мог сойти за штабное помещение. Роль стола выполнял патронный ящик. Сидеть же приходилось на связках камыша или прямо на полу. Развешенные на стенах винтовки, клинки придавали шалашу обжитый и в то же время воинствен­ный вид.

—  Чёрт, — сказал очень спокойно Пантелеймон Конд­ратьевич, что совершенно не соответствовало резкому шлепку, которым он сразил комара, впившегося ему в ви­сок, — вот гады, даже днём жалят.