Агенство БАМС (СИ)

Но стоило ему только войти в гостиную, где дожидалась его визита Оболенская, он почувствовал себя еще более отравленным. Отравленным своей любовью, над которою теперь внутренне насмехался, и своими же мечтаниями, что тоже нынче стали для него предметом горькой и вымученной улыбки.

Заложив руки за спину, он подошел ближе к Настасье Павловне и встал ровно, выправив спину по-военному. Направив взгляд поверх головы Оболенской, глядя на каминную полку с расставленными на ней коваными фигурками, он быстро и отчетливо, словно делал доклад, отрапортовал:

— Я прибыл сюда исключительно оттого, что меж нами было многое не договорено. Теперь же понимаю, что сказать имею вам, Настасья Павловна, не так уж и много. Сие дело, что столкнуло нас с вами, завершено, равно как и завершены наши отношения. И в любом другом случае я бы не прибыл нынче к вам и не потревожил вашего покоя и впредь, кабы не считал, что вы могли счесть себя обязанной мне.

Он сделал паузу, понимая, что ему отчаянно не хватает воздуха, чтобы произнесть свою тираду единым порывом. А может, виною тому было чувство, будто кто-то сдавил ему тисками грудь, отчего сделать следующий вдох было затруднительно.

— Под обязательствами я имею ввиду мое вам предложение руки и сердца, на которое вы не ответили. Прошу прощения, что был столь несдержан, что выказал свои к вам чувства чересчур поспешно, тем самым поставив вас в неловкое положение. Отныне же прошу считать, что все обязательства, которые могла наложить на вас моя несдержанность, забраны мною вместе с предложением. И на сим я откланяюсь с вашего на то позволения.

Кивнув Оболенской, Шульц все же перевел взгляд на ее лицо и понял, отчего правильным было не смотреть на нее вовсе. Весь ее свежий облик, коим дышало, казалось, все в гостиной, включая самого несчастного лейб-квора, пленял, сбивал с толку и творил с Петром Ивановичем какое-то необъяснимое колдовство. Оттого и бежать ему нужно было тотчас — и от глаз ее, и от беззащитности, отражающейся на ясном челе. Вот только вместо этого он стоял, ожидая, ответит она ему хоть что-то или нет. И чувствовал себя еще большим болваном, чем то было прежде.

Оболенская слушала тираду Петра Ивановича и ощущала, что происходящего для нее снова становится слишком — слишком много ее боли, слишком много его равнодушия, слишком много слов, что ранят острее, чем пики. И как ни хотелось бы ей тотчас же встать и уйти, Настасья говорила себе, что господин лейб-квор имеет полное право считать себя в данной ситуации оскорбленным и преданным. Но разве не сказала она ему, что не передавала, несмотря ни на что, никаких сведений? Стало быть, не поверил этим словам Шульц и, не выясняя ничего более, готов был забрать назад все — свое предложение, свои признания, свои чувства. Чувства, что высказал чересчур поспешно. Что имел он в виду, говоря ей теперь это? Неужто то, что ошибся в том, что испытывал к ней? Неужто то, что понял вдруг, что никакой любви в его сердце не было вовсе? А ведь так оно, должно быть, и было, коли вот так, без ее участия, вырешил он, что отношения их отныне закончены. Вот только сама она не готова была отступиться так просто, не предприняв последней попытки своей что-то исправить.

И ежели не поймет он ее и не откликнется — то никакие унижения, на кои она была бы даже готова, не помогут вернуть то, чего, значится, и не было на самом деле.

— Стало быть, вынесли приговор без суда и следствия, Петр Иванович, — медленно проговорила Оболенская, не скрывая горечи в голосе, и также, в свою очередь, на Шульца не глядя, ибо равнодушный вид его способен был напрочь лишить ее желания говорить что-либо. — А я много, почти беспрестанно, думала, что скажу вам в свою защиту, ежели удостоите вы меня своего внимания. И я могла бы теперь сказать вам о том, что должно быть вам, как человеку чести, близко и понятно — что у меня, как и у вас, имелся собственный долг, согласно которому я не имела права вам раскрыться. Да, я могла бы сказать вам это, господин Шульц, но не стану, потому как в данном случае это будет абсолютной неправдою. Правда же состоит в том, что едва повстречав вас в тот вечер, я совершенно забыла обо всем. О возложенной на меня миссии, о беспристрастности, что должна была блюсти… Но вместе с тем, не отрекшись от задачи своей, я считала себя не вправе открыться вам и принять ваше предложение. Хотя все равно сделала бы это, но все так нежданно завертелось, что правду вы услышали в итоге не из моих уст. — Настасья Павловна перевела дух и сглотнула вставший в горле ком, что душил ее, лишая последних сил. Все же подняв глаза, полные мольбы, на Шульца, она поспешно добавила, боясь, что он ее не дослушает: