Агенство БАМС (СИ)

Прикусив задрожавшую губу, Оболенская присела возле дерева, опершись спиною на шершавый его ствол и обняла руками колени. А яблоневый цвет все падал наземь, прощальной ласкою скользя по волосам и одежде ее, но не было Настасье в том утешения. Она знала, что на смену цветам придут ароматные плоды, возрождая яблони к жизни, а вот в ее душе все постепенно превращалось в прах, сожженное немым отчаянием дотла.

Наверное, на роду ей было написано одиночество. Ни одному из двух мужчин, с коими свела ее близко жизнь, не была нужна она по-настоящему — ни покойному Алексею Михайловичу, что предпочитал ей свои изобретения; ни Шульцу, коий так и не понял, что значил для нее на самом деле, а скорее всего — попросту не пожелал этого понять. И не хотелось ей самой отныне боле ничего, что способно было принести такие страдания. И решение, что гнала от себя все эти дни, становилось все более ясным, отчетливым и попросту необходимым. И дабы принять его, только и требовалось, что признать очень простую вещь…

— Все кончено, Моцарт. Кончено, — прошептала Настасья Павловна сиротливо жавшемуся к ней бочком пианино вслух то, о чем страшно было даже думать. Но что уже случилось и чего невозможно было изменить. Сказала — и разрыдалась, да так отчаянно, как плачут в последний раз. Зная, что больше не позволят себе ни слезинки.

И плакала вместе с нею яблоня, роняя белоснежные слезы-лепестки, что окутывали сотрясавшуюся от рыданий женскую фигурку, словно желали ее ото всего отгородить ароматным своим облаком, и мялся рядом притихший Моцарт, но не было главного — того, без кого оставаться отныне Настасье Павловне пустою, как испитый до дна сосуд, до конца дней своих.

В ту ночь, когда Петр Иванович наконец понял, что испытывает не обиду, но облегчение, от того, насколько вдруг свободно ему стало дышать, явилась во сне перед ним вовсе не Оболенская. Его матушка, отошедшая в мир иной некоторое время назад, в своем излюбленном муслиновом платье и помолодевшая враз на несколько десятков лет, прогуливалась по полю, полному ярко-желтых одуванчиков. Такой Петр Иванович запомнил матушку, когда она была еще молодой, а ему было отроду лет пять, не более. Так же и сейчас, почти точь-в-точь, как в его давно ушедшем детстве, родительница шла по полю, а ветер играл ее выбившимися из прически локонами. И вела матушка за руку его самого — только был он совсем крохотный. Шульц же стоял на краю поля, умиляясь этой картине и едва не пуская слезу оттого, что лицезрел пред собою. Однако, приглядевшись, он увидел, что ребенок, идущий подле матушки — это вовсе не Петр Иванович, но был он столь на него похожим, что у лейб-квора дрогнуло сердце. А когда дитя, сорвав одуванчик, протянуло его матушке, подняв к Петру Ивановичу свои глаза, он понял, кто перед ним. Это был не сам Шульц, но сын его, при том похожий и на него, и на Оболенскую как две капли воды.

Проснулся Петр Иванович резко, будто кто-то толкнул его в плечо. Сел, озираясь по сторонам, и только тогда понял, что летний рассвет уже властвует на небе. Он тяжело задышал, а перед глазами его все еще стояла картина из сна — матушка, ведущая за руку их с Настасьей Павловной сына. И столь прекрасная картина то была, что Шульц понял: он желает воплотить сей сон в жизнь, ибо нет ничего более необходимого ему, чем обрести наконец счастье быть любимым и любить в ответ.

Решение, пришедшее на смену его нелепым, ненужным обидам, было настолько прозрачным и ясным, что более не сомневался он в нем ни на мгновение.

Он с отвращением отбросил прочь початую бутылку наливки, после чего начал быстро одеваться, чтобы немедля отправляться к Оболенской и просить ее руки вновь. И собирался сделать для ее согласия все, что бы она ни пожелала чтобы он сделал.

Стоя перед дверями дома Фучика, Петр Иванович был выбрит, причесан и свеж. И настроен весьма решительно. Открывший ему самолично дверь хозяин дома, при виде Петра Ивановича просиял, однако почти сразу же поник. И столь много горести отобразилось на его лице, что сердце Шульца пропустило несколько ударов, чтобы после пуститься вскачь. Жуткое предположение, что с Настасьей Павловной что-то стряслось, парализовало все члены Петра Ивановича, и он только и мог, что стоять открывая и закрывая рот, которым пытался схватить хоть глоток спасительного кислорода.

— Беги же, Петенька, — выдавил из себя Фучик, правильно истолковав оторопь лейб-квора. — На вокзал Настасья отправилась, с час назад. Быть может, еще поспеешь.

Уехала… Быть может, навсегда… — мелькнула в голове Шульца мысль. Но ведь разве ж он не обещал себе сделать все, чтобы изменить не только свою жизнь, но и жизнь Оболенской?

Петр Иванович, выдохнув вдруг разом, развернулся на месте и помчался прочь от дома Фучика, уже не слушая, что кричал ему Анис Виссарионович вслед. И желал он в тот момент лишь одного — чтобы время не бежало вперед так быстро, а Господь смилостивился над ним в сей трудный миг.