Агент из Версаля

Неторопливо открылась высокая, отделанная золотом дверь палаты, и Екатерина Алексеевна, облаченная в пурпурную мантию, подбитую горностаем, в малой императорской короне, блистающей самоцветами, показалась на крыльце. Оркестр грянул марш, все военные – от генералов до солдат – встали навытяжку, трибуны огласились гулом ликующих приветствий. В пышном убранстве, горделиво печатая шаг, первыми двинулись по красно-бордовой дорожке кавалергарды почетного караула, неся в руках штандарты. Императрица, сойдя с крыльца, стала под пурпурный же балдахин, который поддерживали двенадцать высших офицеров в парадных мундирах – восемь генерал-майоров и четверо генерал-поручиков. По левую руку, рядом с государыней, пристроился фельдмаршал Румянцев, а справа – генерал-адъютант Потемкин. С началом шествия солдаты с сумками через плечо приблизились к трибунам и стали забрасывать их серебряными и золотыми монетами, что, впрочем, не вызвало большого ажиотажа. Шлейф императрицы, приближавшейся к собору, несли также кавалергарды. Леонтий подивился богатству их красно-золотых мундиров и серебряных шлемов, украшенных страусовыми перьями. За ними следовала свита. Торжественность момента заставила площадь замереть. Но сквозь буханье большого колокола Леонтий расслышал приглушенную перемолвку:

– Узнаёте, князь, гетмана Разумовского?

– Как не признать такого великана! А это кто с ним, братья Панины?

– Да, они.

Трезвон колоколов нарастал поминутно. От него закладывало уши, и Леонтий, возбужденный происходящим вокруг, точно окаменел. Сама земля, как казалось, содрогалась от слитного гула голосов и звона, и не было предела восторгу собравшихся при виде самодержицы!

А тем временем у входа в Успенский собор, сияя золотом и парчой, матушку-царицу встречал клир, с преосвященным Гавриилом во главе. Они расстались лишь несколько часов назад, после Всенощной, и Екатерина с улыбкой преклонила голову навстречу священнику, который мудро и неизменно опекал ее, начиная с первого дня восшествия на русский престол.

Из храма доносились возгласы дьякона и пение хора, и Леонтий, понимая, что служба кончится нескоро, с любопытством осматривал зрителей на трибунах. «Вот супротив кого Пугач выступал, уничтожать хотел, – размышлял он с непонятной самому себе иронией. – Вон сколько их! Разве сломишь такую кумпанию с козацким умом? Да и войска у них гораздо более, чем у нас… Ну, ежели б и победил Емелька, и на престол залез? С кем бы управлял государством? С атаманами и мужиками, анчутками косорылыми? До всего надо доучиться и устройство познать, а не дуроломить, кровя пущать! И матушка-государыня правильно учинила манифест. Заблудших простила, а вершителей бед наказала. Я так бы не поступил. За отца отомстил бы безжалостно! Потому как без прикороту нас, козаков, не сдержать…»

После молебна, при первом возглашении императрице «Многая лета», грянул залп вестовых пушек. Его троекратным беглым огнем поддержали солдатские ружья. На паперти появилась Екатерина Алексеевна, и кремлевский перезвон подхватили все колокола Москвы, разнося благую весть. Капитан-гренадер, кому Ремезов подчинялся в этот час церемонии, всполошившись, приказал донцам уплотнить строй, дабы избежать всевозможных казусов. И Леонтий, подступив к помосту, поднял голову и увидел проходящую государыню в двух саженях от себя.

Богиня в пурпурном одеянии проплыла мимо него, простого козака, и, как показалось, милостиво глянула в сторону почетного конвоя из многочисленных армейских частей. Так, затаив дыхание, и стоял ошеломленный Леонтий, пока хвост праздничного шествия не скрылся в глубине Грановитой палаты.

Зазывалы тут же стали приглашать честной народ к столам, накрытым яствами и веселящими напитками разных видов, от заморских вин до сивухи. Не удержались и донцы, и, хватив по нескольку шкаликов выдержанного рейнвейна, пустились в пляс под бойкую музыку гусляра и свирельщика, специально приглашенных сюда. И все прочие гости находились в необыкновенно ликующем настроении!

Леонтий, глядя на пьяные, раскрасневшиеся на жару физиономии, на хохочущих пузатых сановников и их жеманных супружниц, вспомнил отчего-то бой на Калалы, Платова и Ларионова, односумов. И тех козаков, что не вернулись с кубанской стороны и Кавказа. И не перезвон стал звучать в его ушах, а тревожный и протяжный набат, похожий на тот, что поднимал на смертельную схватку жителей Наур-городка. И этот кавказский набат вытеснил прежнее приподнятое ощущение праздника. «Вас бы туда, где братушки-донцы полегли да терцы с гребенцами!» – с негаданной обидой размышлял он, проведя свой полувзвод через толпу пьющих, орущих дармоедов, которые и пороха никогда не нюхали. И таким чуждым показалось всё здесь, не любым. Скорей бы домой, в курень родной. Там и воздух иной, и душе легче!..

* * *