Агнесса среди волков

— Откровенность за откровенность! Знаешь, почему ты упорно ставишь Виолетте диагноз шизофрении, хотя в трезвом состоянии эта женщина находится в абсолютно здравом уме? Да потому, что ты в нее влюблен! Это в нее ты влюбился с первого взгляда, с того момента, как она вошла в кабинет! Да и как в нее не влюбиться — красавица, каких немного, и умная при этом, а уж это совсем редкое сочетание. Но ты с самого начала знал, что твоя страсть абсолютно безнадежна. Виолетта для тебя была недосягаема. Даже если бы она и обратила на тебя внимание как на мужчину, то что ты, нищий аспирант, мог ей предложить, ей, которая жизни не представляет без «мерседеса» и норковой шубки? Ты ведь у нас идеалист, тебя бы никогда не устроила связь с замужней женщиной, то есть не просто с замужней женщиной, а той, которую ты любишь, ты не смог бы оставаться на втором плане и довольствоваться малым. Ты все это понимал — и вытеснил свою любовь. Здоровую Виолетту любить можно, пусть безнадежно, но это твоя беда. Но нельзя любить шизофреничку, нельзя любить сумасшедшую, это уже профессиональное табу. Как бывает смещенная агрессия — агрессия не по адресу, так, очевидно, бывает и смещенная любовь. И тебе показалось, что ты любишь меня. Очнись и посмотри правде в глаза!

Во время своего монолога я пристально следила за выражением его лица. Его мимика не отразила ни единой эмоции, как будто лицо его окаменело, он только бледнел на глазах.

Не дождавшись от него ни единой реплики в ответ, я схватила сумочку и вышла, сильно хлопнув дверью. Но за дверью меня ждало еще одно потрясение. По коридору мне навстречу шествовала — вернее, катилась — невысокая полная женщина. Это была Нина Евсеевна Сорока.

Мне показалось, что время повернуло вспять. Да, это была та самая дама, которая попортила мне столько крови, еще когда я работала в Институте экстремальной психологии. Казалось, она не изменилась: те же три шарика, посаженных один на другой, как в грубо слепленном снеговичке, только нос не морковкой, а тоже кругленький, его наполовину скрывала тяжелая оправа очков с огромными круглыми стеклами. Пожалуй, только шарики стали пообъемнее, да стекла в очках теперь тонированные. Когда она подошла ко мне поближе, я увидела, что и выражение лица у нее не изменилось: физиономия у нее была такая же злая, как в моих самых кошмарных воспоминаниях.

Коридор освещался лампами дневного света; часть из них перегорела, и было темно. Поэтому она узнала меня, только подойдя ко мне совсем близко. Остановившись, она долго в меня всматривалась, близоруко щуря глаза, казавшиеся за мощными линзами совсем щелочками, потом, хмыкнув, продолжила свой путь, осторожно меня обойдя как прокаженную — лишь бы не дотронуться. Она так и не произнесла ни слова.

Я снова вернулась в кабинет. Вадим сидел на своем стуле, беспомощно свесив руки. Казалось, кровь полностью отхлынула от его лица, и он был не просто бледен — кожа его приняла нездоровый зеленоватый оттенок, что особенно подчеркивалось розовым цветом рубашки. Видно было, что он не пришел в себя от шока; я бы пожалела его, но сейчас мне было не до того.

— Вадим, что здесь делает Нина Евсеевна Сорока?

Мой деловой, почти суровый тон пробудил его к жизни, и, не успев удивиться, он ответил:

— Она наш куратор.

— Куратор чего?

— Нашего хозрасчетного отделения.

— Какое отношение она имеет к психоанализу?

— Самое прямое. Она профессорская дочь, ее покойный отец дружил с Сурковым, нашим шефом, ей и карты в руки.

— Чем она тут у вас занимается? Насколько я помню, раньше она на всех семинарах критиковала психоанализ как извращенное порождение упаднической буржуазной культуры.

— Она и сейчас примерно так же в нем разбирается, хотя у нее есть какая-то бумажка, вроде бы она стажировалась где-то в Америке. Она курирует, то есть ходит по кабинетам, копается в наших историях болезни, вмешивается в беседы с пациентами. Я ее к себе не пускаю, когда у меня кто-то есть, поэтому она меня не любит, но немного уважает. В общем, она загребает деньги нашими руками, хотя и к ней кое-кто тоже обращается. Обычно ей спихивают маразматиков: им она не повредит.

— Ты вел записи относительно Виолетты?

— Да, конечно.

— А обо мне ты что-нибудь записывал?

Бедный Вадим, сколько раз за пятнадцать минут может у человека меняться цвет лица? Он опять начал краснеть. Видно, я совсем ему расшатала вегетатику.

— Так записывал или нет?

— Я… только для себя… в свой дневник…

— И где же ты хранил этот свой дневник?

— Здесь, в этом столе.

— Ящик запирается?

— Замок есть, но ключ от него давно потерян.

— Значит, она могла его прочитать.

— Агнесса, мы же все здесь цивилизованные люди!

— Просто ты ее знаешь не так хорошо, как я.

В свое время я однажды застала ее в тот момент, когда она рылась в ящике моего стола, в том самом, в котором я хранила свои личные вещи. Она тогда заявила, что ищет куда-то запропастившийся запрос из Академии наук, который там быть никак не мог.