Агни Йога. Знамя Мира (сборник)

Мне приходилось говорить со сторожем. Он говорил: «У нас Владычица поновляется». – Кто же поновляет? – «А как кто? Она сама поновляется». – Как? – «А как временами краска пропадает, через год она сама начинает выступать». – В этих нехитрых словах было что-то бесконечно злое. Правда, лишь чудом можно спасти многие красоты нашей старины, нашего художества… Может быть вся чудная стенопись выступит со временем сама? Не знаю, а что и знаю, то почти в полной мере направлено против искусства. И что значат вздохи наши против бодрой деятельности исказителей? Воскресенский монастырь давно уже лишен прихода и отписан к духовному училищу; восстановить его трудно, так как на это потребуются громадные суммы. В теплой церкви за трапезной еще сохранились отличные царские врата, но около них все древнее уже истреблено и лишь малыми отрывками приходится выхватывать первоначальную красоту. Не хватает средств поддержать красивое, но испортить что-нибудь – на это средства всегда найдутся. И здесь, в проходе между теплой церковью и трапезной, сколком Белой Палаты Ростова сложили изразцовую печь. Сложили эту печку на проходе из церкви в трапезную и одною этою вставкою сразу погубили весь смысл конструкции превосходных храмин. С каким чувством работали наши предки, а теперь искажают именно все лучшие места их труда, и трудно уже приблизиться к картинам даже недалекого прошлого, даже XVII века.

Насколько трудно судить о былой картине древностей наших, можно представить по характерному происшествию с Саввин-Сторожевским монастырем под Звенигородом. Через Святые ворота, где проходил на богомолье Тишайший Царь, вы входите на большой монастырский двор: посреди его стоит древний храм Саввы. Царь и свита входили в громадную арку и потом выходили во двор в маленькие двери чуть не в 1,5 человеческого роста? Показалось мне это странным. Оказывается, что во времена Николая Павловича, когда монастырь пришел в запустение, вместо того, чтобы реставрировать нижний этаж, просто засыпали его землей. Пострадал этим эффектный двор монастырский, и первоначальный замысел создателя изменился.

Другой интересный памятник, который мне пришлось видеть, – Иверский монастырь на Валдае. Замечательное, красивое место на Валдайских озерах. И верится, почему Никон возлюбил это место, так близкое природе Севера. Легко можно представить, что строителем руководило непосредственное чувство любви к природе. Ничто не могло напоминать так Никону скит на северном озере, где выросла, окрепла и научилась мечтать и мыслить эта сильная душа. Свой монастырь он строил для себя, как заботливый хозяин. План выработан по образцу Иверо-Афонского монастыря, и сделано все хозяйственно и щедро. Опять приходится вырывать незначительные кусочки, где бы не очень бросалось в глаза позднейшее. Великолепен Никоновский корпус, выстроенный патриархом для своих остановок. Я хотел войти в него, и меня поразили странные крики и шум; доброжелательный монах остановил меня: «Не ходите туда; там у нас Кавказ. Мы там прячем самых буйных и пьяных». Опять горестное совпадение! Именно в самом любимом уголке монастыря, где Никон проникался глубочайшими думами, именно этому дому придано теперь омерзительное назначение. Многое можно сказать о монастырях, но скучно перечислять все ужасы. Слишком мало можно указать отрадного. Можно, конечно, говорить и об ужасах, если бы это к чему-нибудь вело, если бы кто-нибудь в силу таких соображений возревновал о памятниках, и не казенным постановлением, а могучим призывом к общественному мнению, которое одно только и может охранить наши святыни. Но ничего подобного не слышно. По-прежнему стыдно подумать и о Западе, и с Востоке. Старина в Германии и в других странах; в чем сравнится она с нашим сплошным несчастьем! В наших специальных кругах, я знаю, некоторые готовы помочь, но дальше маленького специального круга везде равнодушие, и нет такого ругательства, нет такой мольбы, чтобы двинуть льды эти. Чем же это объяснить?

И вдруг предо мной вырос страшный призрак: да ведь нами вовсе утрачивается значение искусства. К искусству мы стали относиться, как к чему-то другому, как к науке, может быть, или чему другому, но не как к искусству относились в древности, когда оно действительно входило в самую глубину жизни, чувства, верований, т. е. всего, что утрачено нами. И из этого следуют наши беды искусства, и в таком положении мы долго оставаться не можем. Вместе с этим мелькало оправдание; может быть мы в медленном шаге не дошли до такого развития, может быть, мы идем правильно и это все впереди? История и примеры других народов только быть может зовут нас вперед и оглянуться нам некуда. В этой надежде захотелось оглянуться назад, и вспомнил я скромные строки Стоглава, Соборные постановления и указы Тишайшего Царя, и почувствовал, что и здесь нет нам оправдания.