Агония

— Угу, — снова обреченно кивнула она. Обхватила себя руками и, чуть подавшись вперед, согнулась, как от удара в живот.

— Мужу сообщила?

— Да, он сейчас приедет.

— Очень хорошо. Поговорите, а потом пусть зайдет ко мне, я у себя.

— Антон Палыч… — произнесла Регина.

Иногда для полного ответа достаточно слова. А ему и всех слов не нужно, Антон Павлович понимал ее состояние. И сомнения, и боль — все в ее умоляющем тоне.

— Регина, — он снова присел рядом и терпеливо вздохнул, — сохранять беременность нельзя. Ты угробишь себя раньше, чем успеешь выносить ребенка. Не факт, что ты его выносишь. Не факт, что беременность будет здоровая. Препараты, которые ты принимаешь, с ней несовместимы. Патологии в развитии вам уже обеспечены.

— Как я ему это скажу? Вадиму…

— Я скажу. Я ему все объясню, он поймет.

— Аборт поймет?

Она не видела лицо своего лечащего врача. Она ему в лицо не смотрела. Перед глазами стояла мутная пелена, сквозь которую мелькали неясные картинки включенного телевизора.

— Все будет хорошо. Срок маленький, три недели всего. Тебе даже общий наркоз не нужен, не будет лишней нагрузки на организм. И выброси все из головы, иначе ты и себя угробишь, и ребенка потеряешь. А не долеченный неврит потянет за собой такие болячки, что о нормальной жизни тебе точно придется забыть, о детях тем более. Все будет хорошо, — снова повторил Антон Павлович и ободряюще сжал ее плечо.

Когда именно доктор ушел, Регина тоже не видела, просто в какой-то момент поняла, что в комнате находится одна. В одиночной палате, как в одиночной камере. Невыносимо душной, где совсем нечем дышать.

Поднявшись с кровати, Регина раздвинула шторы и приоткрыла окно. В помещение ворвался ветер, взметнув лежащие на столе документы.

Да, Вадим поймет.

Но как жить после этого ей?

Ей как с этим жить?

Так сильно и так яростно хотелось вырвать из своей головы эти горькие больные мысли.

В висках болезненно застучало, и Регина качнулась вперед, соприкоснувшись горячим лбом с прохладным стеклом.

Пустота ползла из всех щелей, образовывая в душе зияющую дыру. Пустота смотрела на нее из темного окна. Пустота шумела в ушах сбитой радиочастотой.

Вадиму она написала, хотя о таких вещах не пишут в сообщениях. Но как можно сказать это, глядя ему в глаза? Что она беременна, но ребенка у него не будет. Малыша, о котором мечтал. Может быть, девочки, которую он так хотел назвать Евой. У него не будет. Потому что завтра утром ей сделают аборт.

Так надо. И других вариантов у них нет.

Надышавшись студеным воздухом, она закрыла окно, но не отошла от него. Долго смотрела сквозь стекло и в его отражении увидела, как дверь распахнулась, и Вадим вошел в палату. При виде него сердце сразу ощутимо сбилось с ритма, зайдясь мелкими больными стуками.

— Рожать нельзя… поговори с врачом, — немедля сказала и рукавом отерла с лица катившиеся слезы.

— Ты только успокойся.

Регина все не поворачивалась, никак не могла заставить себя посмотреть ему в глаза.

— Иди, он у себя. Он тебе все объяснит.

— Я уже был у него, он мне все сказал. Все, как есть.

— Я не хочу… я не хочу делать аборт, я не хочу, не хочу-у-у, — заплакала она.

— Регина, пожалуйста успокойся. Пожалуйста, — отчаянно сдавил ее плечи.

— Почему я должна выбирать?

— Ты не должна ничего выбирать. Все уже решено. Выбора у тебя нет. Отменить лечение — нельзя. Облегчить его — нельзя. Ты загнешься без лекарств. Мы сейчас будем делать все, что скажет врач. И больше ничего. Скажет пить таблетки — будешь пить таблетки. Скажет сутками лежать под капельницей — будешь сутками лежать под капельницей! Скажет все это совместить — совместишь!

— Это все бесполезно, и ты это знаешь. Ты еще в субботу все знал и ничего мне не сказал! Зачем я вообще тут лежу?! — вскрикнула, забившись в его руках, пытаясь зачем-то вдруг вырваться, и Шамрай сжал ее крепче.

— Ты знаешь зачем.

— Слышать нормально я не могу, родить я не могу… Я ничего не могу! Я себя ненавижу!

— Ты все сможешь. Потом. Ты родишь. Потом. Не сейчас. Закончится лечение, ты окрепнешь, врач скажет, когда можно планировать ребенка, и мы начнем думать о ребенке. Не сейчас.

— Ты будешь думать! Я больше не буду! Найдешь себе здоровую и будешь думать о ребенке!

— Замолчи, — резко сказал он и встряхнул ее. — Я даже не хочу этого слышать.

Она снова начала плакать, но теперь ее слезы были другими — тихими и безнадежными. Покорными. Его мысль заметалась в бессильных поисках верных для нее слов. Но они уже не понадобились. Она обмякла в его руках, потеряв сознание.