Агония и возрождение романтизма

Сплоченная и певучая казацкая Украина «Вечеров…» и «Тараса Бульбы» погребена в поэтическом прошлом, в сочинениях «первой фазы», – хотя «отщепенство» уже тогда вызревало в заведомо мистифицированной коллективом фигуре колдуна из «Страшной мести» (и потом в трагедии Бульбы). Следы миллеровской славянофильско-почвеннической трактовки еще резче проступают там, где Белый анализирует «вторую фазу», в которой петербургский морок рассыпался небытием. Если Миллер писал о том, что у сатирически поданных одиночек Гоголя взамен души – «пустота, ничто, nihil в каком-то принципиальном смысле», то Белый, в свою очередь, предлагает: «Прочтите романтические повести от „Сорочинской ярмарки“ до Тараса Бульбы и сразу же пропустите… через себя» произведения второй фазы: «получите впечатление удара о дно „ничто“». Их персонажи, наподобие Чарткова, Пискарева, Поприщина, Башмачкина и странствующей фикции – Хлестакова, в том или ином виде несут черты миллеровской отрозненности, либо, по Белому, отщепенства. И почти буквально следуя Миллеру, он упорно подчеркивает, что на этой пустотной второй стадии повсеместно торжествует именно nihil, ибо «линия времени заменена кругом пространства; но этот круг – ноль; и недаром в „Портрете“ выныривает мосье Ноль. <…> „Не верьте Невскому проспекту!“ На нем сущностен только Ноль – ноль, ничто»[563].

У Миллера к совокупности «отрозненных» личностей принадлежат и коррумпированная, бездарная, ленивая бюрократия, и легкомысленное дворянство, подчинившие себя мнимому «просвещению» – растленному влиянию Запада. Вся эта среда, пораженная «житейским нигилизмом» – еще до нигилизма базаровщины, – по-прежнему «остается наднародной и безнародной, ничем не связанной с великим целым». Западная же буржуазия, утверждает Миллер, сама по себе инфицирована «религиозно исповедуемым материализмом», радикально чуждым «нашему народному миру». Гоголь в своей вещей тревоге предстает у него не только отечественным, но и всеевропейским пророком, ибо он

как будто предвидел то, что еще впереди, и в своих письмах приходил в такой ужас от оскуденья души, оскуденья ее не только у нас, но и на Западе с его более и более развивающимися буржуазными идеалами[564].

Однако, вопреки Миллеру, именно эта пророческая миссия, взятая на себя писателем, у Белого подверглась радикальному пересмотру, а приметы петербургских отщепенцев-полупризраков перенесены были им (конечно же, с оглядкой на зеркало) и на самого Гоголя: тот ведь тоже был «мещанин во дворянстве», «отщепенец от семьи, класса, его породившей среды, не утвердившийся ни для какой другой, ставший „кацапом“ для украинцев, „хохлом“ для русских»; «„Не русское сердце!“ – кричал Толстой-американец, и Пушкин боялся, что хитрый хохол обскачет всех»[565].

Миллеровская демонизация буржуазии в целом была не слишком оригинальной, поскольку опиралась на необъятную традицию. Универсальной чертой аграрного или любого другого ретроградного общества, как и производных от него сентиментально-охранительных движений социалистического либо еще более архаичного толка (крайне агрессивных, однако, по своей природе), остается суеверная ненависть к прагматическому индивидуализму, свободной экономике и «бездушному капитализму», трактуемым под конспирологическим углом зрения. В России эта вражда обрела пестрый консенсус: от славянофилов до земских начальников, аграрных Тит Титычей, остзейских баронов, социалистов-народников, анархистов, коммунистов и сегодняшних консерваторов. В дореволюционных доносительских жанрах, повсеместно реанимированных потом в СССР, инфернального западного врага усердно обслуживали его разношерстные агенты – нигилисты, террористы и другие революционеры, евреи, поляки, иезуиты, масоны, беспочвенная интеллигенция и пр. Преломленный через Достоевского поздний антинигилистический роман, вместе с соответствующей журналистикой и т. п., без всякого сомнения, оказывал сильное влияние и на охранительно-мистические модели самого Белого.

Вся эта вековечная вражда к капитализму вместе с конспирологическим каноном замечательно пригодится Советам, придавшим ей глобальный размах. Пригодится она, как известно, и А. Белому, когда идея мистического заговора проделает у него путешествие из дореволюционного «Петербурга» в советскую «Москву».