Агония и возрождение романтизма

Кстати, отзвук пушкинского «Выстрела» доносится не только в концовке рассказа 1926 года «Бритва», на что указал Ю. Левинг (2: 730), но и в последней строфе более позднего сиринского стихотворения «Неродившемуся читателю» (1930), написанного от лица «опрятного и бедного» поэта – такого же горделивого и холодного, как бедняк Сильвио, и столь же неотвратимого в своем отсроченном возвращении: «Я здесь, с тобой. Укрыться ты не волен. / К тебе на грудь я прянул через мрак. / Вот холодок ты чувствуешь: сквозняк / из прошлого… Прощай же. Я доволен» (2: 599). Когда говорят о следах Пушкина в «Приглашении на казнь», то к их списку не мешает присоединить и его глухого судью (4: 159) – это третьестепенный комический персонаж, получивший здесь, однако, символическую роль.

К сожалению, при изучении набоковских романов 1930-х годов пока что недостаточно было прослежено даже сильнейшее воздействие, оказанное на них Гоголем, хотя вопрос о нем очень рано затрагивали такой вдумчивый комментатор, как П. Бицилли. В последние десятилетия заслуживают внимания проницательные наблюдения А. Долинина и О. Сконечной по поводу гоголевских реминисценций в «Отчаянии» (3: 763, 773); и еще в 1994 году Г. Шапиро обнаружил кое-какие аллюзии на «Мертвые души» в «Приглашении на казнь» – в частности, переклички между образом Чичикова и м-сье Пьера[589]. От исследователя ускользнули, однако, еще более прозрачные ассоциации – например, то, что жуликоватое поведение м-сье Пьера в шахматном поединке отсылает памятливых читателей к эпизоду с Ноздревым, играющим с Чичиковым в шашки. В. Полищук в своем комментарии к «Королю, даме, валету» эротические фантазии Франца, мысленно группирующего черты разных прелестниц в единый оптимальный образ, остроумно сравнила с матримониальными грезами гоголевской Агафьи Тихоновны[590].

Блики «Невского проспекта» лежали уже на ранней «Сказке» (1926), на сцене погони за незнакомкой (2: 479); а через несколько лет метафизическая коллизия «Невского проспекта» – слияние неземной красоты с пошлым демонизмом – отразится в «Камере обскуре». В «Защите Лужина» воспроизведен эпизодический мотив из «Портрета»: Лужин-отец, писатель, «с волнением» трижды перечитывает заметку о себе, «им же составленную и посланную» в газету, – так художник Чартков «с тайным удовольствием» перечитывал рекламную статью о самом себе, им же заказанную у продажного журналиста. Реплику насчет сафьянной книжечки с шахматами, спрятанной и затем отыскавшейся: «и уже темно было ее происхождение», Сконечная наглядно связывает с цитатой из «Мертвых душ»: «Темно и скромно происхождение нашего героя» (2: 442, 716). Сюда можно прибавить самую последнюю, уцелевшую от огня и недописанную Гоголем фразу второго тома: «…это уже нам все темно представляется, и мы едва…»[591]. Тургеневские мотивы в «Защите Лужина» раскрыты самим же писателем в показе жены героя – но присущий ей дар эмпатии ориентирует ее образ скорее на Улиньку из второго тома «Мертвых душ».

Что касается «Отчаяния» (1934), то помимо обнаруженных комментаторами отсылок к «Носу» и «Запискам» сумасшедшего» необходимо снова упомянуть «Мертвые души», которые, вероятно, привлекли внимание Набокова как шедевр сюжетного зодчества, возведенный на фундаменте сплошной фикции. Заключительная датировка романа – это 1 апреля, день рождения Гоголя по европейскому стилю (дата, многозначительно маркированная Набоковым в его труде Nikolay Gogol), а вместе с тем день розыгрышей и обманов (название «день дурака» в России не прижилось); сообразно первоапрельской концовке символика мистификации захватывает без остатка все опостылевшее герою мироздание: «Может быть, все это – лжебытие…» (3: 527)

Конечно, далеко не все переклички или аллюзии имеют характер изощренных кодов. Подчас правомернее говорить об элементарно-акустических сигналах, маркирующих вкусовые предпочтения автора безотносительно к сюжетно-содержательной стороне его произведений[592]. Герман, герой «Отчаяния», собирается было навсегда отказаться от идеи двойничества с Феликсом как от соблазна, сравнивая это намерение с отказом подростка от мастурбации: «Как отрок после одинокой схватки стыдного порока с необыкновенной силой и ясностью говорит себе: кончено, больше никогда…» (3: 457) Аналогия навеяна фетовским текстом, где поллюция была переведена, правда, в лирический регистр: «Как отрок зарею / Лукавые сны вспоминает, / Я звука душою / Ищу, что в душе обитает» (СиП: 402).