Агония и возрождение романтизма

Когда он застрелил Феликса, эхом этого револьверного «звона» прозвучал «звеневший лес» – и сразу затем «звеневшее лицо» (3: 502) – так Набоков подхватывает и «Уноси мое сердце в звенящую даль…», и другую, навсегда заворожившую его строку Фета: «Прозвенело в померкшем лугу» (СиП: 194), ту самую, за которую герой «Дара» «все ему прощает» (4: 258), давно проникшие, впрочем, в его юношеские стихи – в его «звездный и звенящий сад» (1: 486).

Понятно, что в «Отчаянии», как и в других сочинениях, нашлось место для Лермонтова, пусть даже в ироническом преломлении – как бы в амплуа «первого Надсона русской литературы». Готовясь к инсценировке самоубийства, Герман в беседе со страховым агентом Орловиусом заблаговременно «оклеветал свою верную жену»: ведь она всего лишь «легкое, холодное существо, так что не думаю, чтоб она долго плакала, если б со мною… если б я…» (3: 477). Налицо чисто пародийный отголосок лермонтовского «Завещания»: «Ты расскажи всю правду ей, / Пустого сердца не жалей; / Пускай она поплачет… / Ей ничего не значит!»[593]. А чуть позже в сентиментальных псевдовоспоминаниях м-сье Пьера перед его приспешниками: «Иногда, в тихом молчании, мы сидели рядом, почти обнявшись, сумерничая, каждый думая свою думу, и оба сливались, как две реки, лишь только мы открывали уста» (4: 155), – спародирована экспозиция «Мцыри»: «Там, где, сливаяся, шумят, / Обнявшись, будто две сестры, / Струи Арагвы и Куры…»[594]. Есть, однако, у этого сиринского фрагмента и другой, причем именно мемуарный источник, которого мы коснемся далее.

В «Отчаянии» мы сталкиваемся и с открытой цитатой, дублирующей само заглавие книги – но одновременно отражающей ностальгию героя-рассказчика по его прежним эпигонским увлечениям, которые сам Герман снисходительно причисляет к «опытам юности, любви к бессмысленным звукам»:

Хохоча, отвечала находчиво
(отлучиться ты очень не прочь!)
от лучей, от отчаянья отчего,
отчего ты отчалила в ночь? (3: 424)

Комментаторы, Долинин и Сконечная, справедливо отметили тут аллюзию на концовку повести Эренбурга «Летом 1925 года», включившую в себя каламбурный набор из «отчаянья» и «отчалил» (3: 762). Но у графоманских стишков Германа имеется и еще один, причем совсем уж незатейливый претекст – «Тройка» Некрасова: «Полюбить тебя всякий не прочь» – отголосок популярнейшего романса, удержанный капризной памятью автора.

Как бы то ни было, «Отчаяние», осложненное влиянием детективных жанров, находилось в русле все того же романтического движения, которое в СССР пыталось отстоять свое право на существование под гнетом принудительной тенденциозности. В галерею этих современников Сирина, оказавших на него внушительное воздействие, необходимо ввести грандиозную фигуру И. Э. Бабеля. К кругу русских произведений Набокова позволительно будет, в виде исключения, прибавить дистанцированный отклик, прозвучавший у него через десятилетия в совсем иной – американской культурной среде.

Вот отрывок из воспоминаний Альфреда Аппеля:

«Известно ли вам, как называется вон то дерево?» – спросил профессор Набоков одного из моих друзей, честолюбивого неопытного сочинителя, который пришел в кабинет к Набокову за профессиональными советами. «Нет», – ответил тот, из вежливости небрежно глянув в окно. «В таком случае вам никогда не стать писателем», – ответил Набоков[595].

Тем самым он лишь повторил мизансцену из бабелевского автобиографического рассказа «Пробуждение» (1931), где доброжелательный и строгий наставник Смолич экзаменует еврейского мальчика, мечтающего стать писателем:

Он показал мне на дерево с красноватым стволом и низкой кроной.

– Это что за дерево?

Я не знал.

После еще нескольких ответов того же рода Смолич с негодованием заключает:

– И ты осмеливаешься писать?.. Человек, не живущий в природе, как живет в ней камень или животное, не напишет во всю свою жизнь двух стоящих строк…[596]