Агония и возрождение романтизма

До раннего утра поджидал я на Пятницкой улице ее возвращения, глядя в небо и обнюхивая мусорный контейнер № 126, в котором мать моя имела обыкновение трапезовать и обсуждать с подругами городские новости. В 6 часов 11 минут, согласно показанию городских часов, я увидел у овощной лавки Элеонору Крепдешин, забиравшую товар у крестьян. Никаких следов наготы, кроме обычной открытости лица и всех четырех конечностей, я в ее облике не приметил, равно как и следов недавнего полета, произведенного матерью моей, И. Тимофеевой. Единственное, что могло свидетельствовать об этих воздушных передвижениях, это повышенная растрепанность ее волосяного покрова, да еще угрюмый, отчетливо подозрительный и, противу обыкновения, недружественный взгляд, брошенный ею на меня. Через три минуты, однако, она внезапно скрылась в глубине склада и в течение дня, по моим сведениям, на улице не появлялась, что могло объясняться, впрочем, недомоганием, связанным с конституцией женского организма, или неудачной коммерческой конъюнктурой того дня. Вместе с тем немедленно по ее исчезновении меня окликнула сзади неизвестно откуда появившаяся мать моя И. Тимофеева, в грубой форме предложившая мне убраться подальше. Исидора Тимофеева выглядела как обычно, то есть предстала предо мной в знакомом кошачьем облике, искаженном разве что излишней взъерошенностью, косматостью и грубым, уклончивым взглядом.

Вот, собственно, и все, что я имею сообщить. Хотелось бы присовокупить к сказанному несколько замечаний. Э. Крепдешин я с тех пор часто встречал как в ее лавке, так и на городских коммуникациях; видел ее и выходящей из собственного дома по Пятницкой улице дом девять. В то же время мать моя И. Тимофеева вела обычное кошачье существование и даже прохаживалась подле Э. Крепдешин, ничем не выдавая своей с ней тождественности. Не исключено поэтому, что мать моя только изредка превращается в Э. Крепдешин, подменяя ее собою, а в остальное время является другой личностью. Но столь же вероятно, что Э. Крепдешин – только служебный двойник моей матери, и ее торговые операции служат прикрытием для подлинной деятельности И. Тимофеевой, занимающейся ночными полетами в человеческом образе.

Позволю себе высказать, наконец, еще одно, самое ужасное допущение. Быть может, Э. Крепдешин и есть моя подлинная мать, принимавшая в целях маскировки кошачьи черты И. Тимофеевой.

Признаюсь, все вышеизложенное вселило в меня глубокую тревогу. Что, если я сам некий гибрид кошачьей и человечьей природы? Тот факт, что я, будучи простым и к тому же довольно молодым котенком, так быстро научился писать, воспринимается мною как подтверждение человеческого начала, присутствующего в моем естестве. Находясь в отчаяньи, я использую теперь этот злополучный дар, чтобы побудить всех тех, кому дороги интересы общества, содействовать скорейшему выявлению истины, сколь бы пугающей она ни была.

Графиня

Памяти Михаила Зощенко

Вот, дорогие мои товарищи и сограждане, говорят, у нас бывшие дворяне давно ликвидировавшись. Кого в расход, кого на Соловки, а кого вообще в Париж, спекулировать окурками. И пущай. Рабочему пролетарию все эти графья и бароны одно лишнее расстройство.

Конечно, раньше они жили чересчур развратно. Всякие там фиалки с георгинами. Кушали жареных курей и в Вертинского швыряли червонцы.

Нет уж, товарищи. Кончились теперь эти пережитки.

Кончились, конечно, да не совсем.

Третьего дня на нашей Розе Люксембург объявилась живая графиня.

Ей-богу-с.

Сумочка. Улыбка. Букетик. Бюст с позументами. Фильдекосовые чулочки. В общем, распрекрасная дама. Идет себе этот пережиток и цветы из букета нюхает. Я прямо затрясся от восхищения.

А у нас тут, забыл вспомнить, помойка образовавшись. И оттуда пахнет канализация.

А она, дура, конечно, этого не знает. И стоит очумевши.

И за помойкой, конечно, Колька Никитин, слесарь из нашего жакта. Он там женский пол лапает. Он, сучий кум, завсегда говорит проходящим дамам: «Дозвольте, говорит, проведу вас другой дорожкой». А сам, жаба, или за лицо поцелует или еще как. Прямо хоть плачь. Которые дамы нежные, те плюют ему в рожу. А он, сволочь, только утрется и обратно ласкает где ни попадя.

А она, дура, не знает этого. И на канализацию задумавшись. А оттуда, конечно, уже вылазит Колька.

Тут я быстро политику пригладил и к ней эдаким фон-бароном подкатываю и говорю:

– Дозвольте представиться: Михаил Квасцов, свободный маляр-художник. Оставьте, говорю, канализацию нюхать. Я вас отсюда другим путем выведу. Прямо на Клару Цеткин.

Она говорит:

– Мерси, говорит, очень приятно. А меня, говорит, графиней зовут.

И на меня с по-над бюста смотрит.

А у самой из рота лавандой пахнет. Ножки и ручки. И на ручке роскошная такая сумка.

Я, конечно, отвечаю:

– Ах ты, господи! Я и не знал, что у нас по Розе еще графини ходют. Монплезир и все такое. Дайте мне, ваше благородие, свою правую руку с сумочкой. А второй рукой цветы нюхайте. Я вас сейчас через бабу Нюсю проведу. Через ейный двор.