Ай-Петри (нагорный рассказ)

И дальше, простившись на Дамчике с Заповедником, я брел по размягченному зноем шоссе, обгоняемый плетущимися от перегруза дагестанскими, азербайджанскими, иранскими, турецкими трейлерами, следовавшими в Махачкалу, Дербент, Сумгаит, Баку, Ленкорань, Астару…

На Апшероне я обмер от вида мест пропавшего детства, от которого остались лишь контуры ландшафта. Я решил обойти полуостров по берегу моря. Через нобелевский поселок Насосный я вышел в Джорат и побрел к Бильгях. Отлежавшись на пляже под Пещерой Разина, набрался сил и, гонимый нашествием ватаги купальщиков из местного дурдома (синьковые пижамы, халаты, платки, панамки, дудки, слюни, бычьи взгляды — и ровное гудение, хождение в кружке, и в море, по колено), двинулся дальше — в Бакинский порт. Наведя справки, как можно морем добраться до Ленкорани, — через два часа, задыхаясь от напора воздуха, я мчался по волнам, прильнув пластом к вибрирующей палубе торпедного катера.

Невиданная Ленкорань, где родился мой прадед, и ее субтропические окрестности поразили меня. Там, в лазоревом краю охотничьего царства Сефевидов, до смерти пугаемый безмолвными болотными лунями, вдруг срезавшими воздух над самой макушкой, донимаемый на стоянках камышовым котом, преследуемый круглосуточным скулением шакала-прилипалы, в окружении хохлатых пеликанов и «огненных гусей» — фламинго, я дважды тонул в прожорливом батта́хе — жирном иле Гызы́л-Ага́ча, заповедном заливе, птичьем царстве Персии…

VIII

Во второй год за нелегальное пересеченье иранской границы я все-таки отсидел 23 дня в тюрьме. Где, впрочем, будучи принят — благодаря своим медвоступам — за дали́, сумасшедшего, снискал ласковое отношение надзирателя Мохсена.

Взяли меня только потому, что, умаявшись походом, я утратил настороженную проворность. С нашей стороны вообще никто не стерег границу. Об ту пору погранзаставы почти всем составом были заняты на базаре Верхней Астары челночной торговлей. Тормознули меня уже далеко за Араксом. Вошед в селение Нави, я разомлел в чайхане, уплетая с сладким крепким чаем теплый еще чурек, посыпав его крошками пендыра. И уж было собрался уходить, как, задумавшись, положил на стол руки и склонил потихоньку голову. Меня тут же слизнул сон, как тихая волна отвязанную лодку, и вскоре офицеры-пограничники, заехавшие в чайхану пообедать, растолкали меня для проверки документов.

В тюрьме я неплохо провел время. Российское консульство в Тебризе должно было прислать за мной представителя. Дипломаты не спешили. Да и тюремному начальству я не был обузой.

Тюрьма размещалась в древней невысокой башне, стоявшей неподалеку от моря. Камеры выходили на широкий колодец, образованный винтовой каменной лестницей. Они не запирались. Из-за жары я часто держал свою дверь нараспашку.

Кроме меня в тюрьме постоянно находился еще один сиделец. Это был старик-бухгалтер, много лет назад спустивший месячную зарплату всей сельхозартели на лотерейные билеты. К нему приходила дочь. Лицо ее было закрыто до глаз. Они о чем-то долго беседовали. Часто женщина начинала говорить взахлеб, а старик в ответ только заходился сухим кашлем. Случалось, женщина переходила на крик. Она не могла остановиться. На ее стенания выходил на лестницу надзиратель. Он молча брал ее за локоть и со скорбным выражением, терпеливо провожал к выходу.

Иногда на несколько часов, редко на ночь, инспектор рыбнадзора приводил в тюрьму рыбаков. И тогда вся башня наполнялась табачным дымом.

Кормили в тюрьме необыкновенно вкусно. Готовила нам жена надзирателя, Гузель. Я обожал ее фаршированные орехами баклажаны. Благоухая, Гузель обносила нас обедом, держа у бедра эмалированный таз, выложенный горками вкусностей. Толстый, сонный, седой, с планкой густых усов, — Мохсен любил после обеда пить со мной чай. Бряцая связкой ключей на поясе, он поднимал ко мне пузатый чайник, расписанный мальвами. На его надтреснутой, выщербленной крышке болтался обрывок мятой оловянной цепочки. Рядом на ступень ставились два грушевидных стаканчика и пиала с горкой колотого сахара.

Мохсен сносно знал английский. Он учил его по пластинкам еще при шахе, и просил никому об этом не говорить. Разговаривали вполголоса. Мохсен расспрашивал о России. Он считал, что в России снова воцарилась монархия. Только царь теперь пьяный и злой.

Мохсену нравились звуки русских слов. Он мог взять из разговора понравившееся слово и несколько минут отрешенно его повторять, на все лады тщательно отделывая языком и густыми губами непривычные звукосочетания:

— Моз-кба, Морц-ква, Моз-сква, Мац-ква, Маз-гва…

Ясное дело, нет худа без добра. Первые дни после ареста я хорошо отоспался. Помню, сразу понял, что сон здесь, в башне, какой-то необычный, сладостный. Я редко засыпал с удовольствием, скорее, сон для меня был необходимостью, а тут надо же: ложился спать — будто птицей вспархивал с ветки. Это при том, что далеко не все те сны были безобидны, случались и такие, что озадачивали, не имея разгадки.