Ай-Петри (нагорный рассказ)

Второй маршрут следовал хождениям Исаака Бабеля — через Памир в Гималаи. В ту пору в журнале «Вокруг света» была опубликована сенсационная находка — путевые заметки писателя, извлеченные из недр архива Лубянки. В конце 1924 г., оставив стремена 1-ой Конной Армии, Бабель тайно преследует волшебно-бессмысленную экспедицию Н.Рериха, искавшего в горах то, о чем только хотел следопытом узнать писатель, и о чем никто никогда не узнал. Устремленный негласной наводкой некоего одесского приятеля, агента НКВД, и взведенный своим сверхъестественным любопытством, Бабель лишь в компании с одним глухонемым шерпом, четыре месяца пишет «Конармию» и постигает абсурд высокогорных перемещений Рериха. И вот он проясняет в дневнике: «Рерих идет не на поиски Шамбалы, а на этюды. Горы вокруг него сияют не в воображении его веры — и даже не в его голове, а на холсте. Он из природы и Бога делает в лучшем случае декорацию. Он стремится найти точку изображения, в которой прежде никто не бывал. Призрак Шамбалы требуется ему только для высокого оправдания своего механического безумия. Рерих не стремится изобразить неизображаемое. В лучшем случае, он симулирует это изображением труднодостижимого».

Однако для этого маршрута требовался спецпропуск в пограничную зону. Чтобы получить его, перед каникулами второго курса мы с другом делаем вот что. Отец Вовки — известный физик — работал в одном академическом институте над проектом «Памир». Суть проекта состояла в разработке экспериментальной базы и оснащении детектирующими приборами высокогорной лаборатории по изучению элементарных частиц высоких энергий, пронизывающих космос. Эксперимент был нацелен на открытие новой частицы, ответственной за состав пресловутой «темной материи». Обнаружение «dark matter», являясь одной из фундаментальных задач мировой науки, должно было дать ответ на многие вопросы, связанные с эволюцией «одеяния Всевышнего» — Вселенной. В конце летней сессии с помощью Андрея Владимировича мы чудом попадаем в список разнорабочих Лаборатории, который посезонно пополнялся студентами-старшекурсниками нашего института. Хотя по сравнению со стройотрядом предприятие это было совсем безденежное, но за счет своей экзотичности пользовалось колоссальной популярностью.

II

И вот мы сидим в чайной горного кишлака, у сельсовета которого, в палисаде, расположился наш лагерь. Третий день мы ждем машину из Лаборатории. Спустившись с пятикилометровой высоты, она должна будет забрать нас и ящики с оборудованием, с которыми мы наморочились в грузовом отделении аэропорта Душанбе. За спиной у нас долина Пянджа, с ее парящими садами надпойменных террас, роскошными бахчами, похожими на поле сечи, с хрустальными арыками, кипящими серебром прозрачного омана, — в них водится сказочная «змей-башка», зубастая, доисторически страшная рыба, подобная кистеперой. За плечами — дорожный морок перевала на Хорог: заблеванный кузов «летучки», заложенные уши, подстилки из тухлой овчины, пересыпанные густо сизой солью, мигающее сознание в обочине над лужицей снеговой воды — в которой реют рериховскими старцами ослепительные вершины. Позади — непроходимая долина Бартанга, где даже выглянуть из кузова жутко: самолетная высота, озеро Сарез — 200 метров кристальной глубины — памирский Китеж: селение стоит на дне целехонько и ясно, как Геркуланум, погруженный в янтарь. И все муки, с которыми претерпевается дорога, выводят мнение, что мы направляемся как минимум в рай.

И вот мы здесь, в чайной. Дома вокруг, царапина дороги, шеренга телеграфных столбов, все это — щепотка песчинок у подножия снежного поднебесья. В горах сейчас непогода — над нами ползут, обваливаются и восстают сливовые косматые миры, за которыми страшно проступают блистающие знаменья пиков Бехешта.

Траверсом по гребням бредут золотые караваны. Вдруг они превращаются в конницу, в искристый табун, срывающийся рассыпчатой скалой с вершины — и, так галлюцинируя наяву, мы подвисаем в этой чайной, где день напролет в обществе трех аксакалов глушим чай вприкуску с крошевом сухого тута.

Один аксакал похож на высохшего богатыря. Над его головой парит облезлый беличий треух. Изредка старики вспыхивают, и тогда клекот и рубящие жесты взлетают над их столиком. Но очень скоро, так же внезапно, в чайной вновь еще на несколько часов восстанавливается тишина.

К вечеру мы переходим на «тутовку». Опьянение от этого напитка ясное, как от парашютного прыжка. Мы взлетаем от двух глотков, и драма горного пейзажа — за открытой дверью и в высоких окнах веранды — тянет нас все выше…

Вдруг из-за прилавка выходит тоненькая девочка — где была раньше, скрывалась скромностью? — берет пиалу, наливает себе чай, садится за столик в углу. У меня перехватывает дыханье. Девочка непостижимо прекрасна. Прекрасна и непостижима как низкая звездная ночь над Мургабом. Это сейчас я способен молвить. А тогда… Обреченный, я вглядываюсь в ее лицо. Скоро оно становится прозрачным, словно небо. Устыдившись, потупляю взгляд и рассматриваю вязанный орнамент на ее высоких, до колен, джурабах…