Айдахо

Но с тех пор, как они расстались, на него то и дело накатывает странное чувство, что даже сильнее страха. Он повсюду ощущает присутствие Айви: вот она, рядом, как фантомная конечность, знает все, что всегда знала, молчит о том, о чем всегда молчала.

Он тянется к ней. Ищет ее. Для того и воспоминания – вызвать в голове образ Айви, а не свой. Словно она как-то связана с озером, с кольями в ноге. Нога уже ничего не значит. Как и причал. Только Айви имеет значение. Начало его жизни перенеслось на другую пору, на другое озеро. На другое время года. На другую опасность. Холод проруби, которого он не ощущал.

Он ее любит.

А теперь вместо нее обнимает Джулию. Он пытается заснуть. Вернуться в старый сон, где он идет к причалу на двух ногах, где ему еще есть что терять.

Не получается. Мешает запах волос другой женщины.

К тому же Айви не берет трубку. Не пишет. Наверняка она уже выбросила банку.

2012

Уэйда нет уже два года, и до сих пор его отсутствие повсюду. Его прошлое давит на Энн сильнее прежнего, потому что теперь ей не с кем разделить этот груз, нет рядом человека, который мог бы ее освободить, и пусть она никогда бы не попросила об этом, раньше можно было хотя бы надеяться, что возможность освобождения живет где-то у него внутри. Это была не наша песня, Энн. Она пела что-то другое. Мы тут ни при чем.

История о том дне так и останется недосказанной. Детали прошлого и подзавяли, и по-прежнему сильны. Их слишком много, их очень мало. Песня, дивная песня, которую они пели в первую пору своей любви, кажется теперь бесспорной причиной гибели его дочери. Невыносимо. Настолько, что иногда Энн по целому дню не вылезает из постели.

Но она постоянно ищет способы жить дальше. Она заметила, что обрастает странными привычками, что превращается в затворницу, и хочет это остановить. Когда под тяжестью последствий ее любви становится трудно дышать, она заставляет себя выйти из дома. Тяжело шагает по снегу и по жаре. С тех пор как Уэйда не стало, только это ее и успокаивает – прогулки по лесу, поиски отпечатков другого прошлого. Через неделю после похорон, не находя себе места от одиночества, она поехала в краеведческий музей Сэндпойнта. Листая пожелтевшие архивы, никак не связанные с ее утратой, – пока за окном подтачивал сугробы январский дождь – она почувствовала, что только здесь, в музее, обрела подобие покоя. Она узнала, что у горы есть история, предшествующая той истории, какую унаследовала она. В конце девятнадцатого века здесь остановились переселенцы. Они не задержались надолго на безымянной горе. А вот посаженные ими цветы, как считается, задержались. Настолько, что гору назвали в их честь: Айрис. Даже теперь, читала Энн, на лесистых склонах из года в год цветут садовые ирисы.

В тот день, когда она прочитала о переселенцах, в тот дождливый день через неделю после похорон, она впервые ощутила слои истории в самом горном воздухе. Ощутила, как волны ее собственной скорби схлестываются с волнами чужих скорбей, давних, принесенных ветром, которым дышали еще сто лет назад. Гуляя дождливыми днями с Уэйдовым псом по кличке Ру, она чувствовала себя ничтожно маленькой, и от этого ей становилось легче. Теперь у нее было только одно утешение – поиски того, другого прошлого, которое, как она надеялась, освободит ее, высветив ее собственную незначительность.

Но за два года прогулок по лесу она так ничего и не обнаружила. Ни ирисов, ни колес от повозок. Зато нашла радость в дружбе с псом, любимчиком Уэйда, единственной из шести собак, которую она решила не отдавать. Всю прогулку Ру бегает по оврагам, появляясь каждые десять минут, чтобы ее проведать. Может притащить с собой оленью ногу, или хребет, или еще какой-нибудь невообразимый гостинец, досадуя, что пришлось так далеко его нести, будто делает это не по собственной воле, а по какому-то давнишнему приказу.

Энн любит Ру. Она любит даже усталую печаль, с какой он смотрит на нее, потому что она не Уэйд, и сама относится к нему так же: ты не Уэйд. Их преданность возникла только потому, что они в равной степени разочаровали друг друга и оба знают, что когда-то – для единственно важного человека – каждого из них по отдельности было достаточно.

Теперь у них общее одиночество; она не знает, как дрессировать его, хотя он так и просит об этом, бросая к ее ногам старые шкуры, которые использовал на тренировках Уэйд. Псу не хватает сложных заданий, затейливых охотничьих игр. Когда он приносит дохлого кролика, Энн кричит: «Нет, нет!» – швыряет в него землю носком сапога и забирает тушку. Хотя не забыла, что именно этому его и учили. Охотиться. Лапы пса помнят голос Уэйда.

Уэйда нет уже два года, а Энн все никак не научится понимать единственный язык, который он после себя оставил, – язык звериной любви. Собака знает, чего хотел бы Уэйд. Собака не копает, где нельзя, не убивает, что нельзя. А я что, думает Энн, тринадцать лет совместной жизни – и совершенно не знаю, куда идти, что делать, кто я такая.