Айфонгелие

Я ведь не лучше цезаря Тиберия. Приди мессия в моё врэмя, он тоже попал бы в камеру, а затем и под «вышку». И возрождённая мной в сорок трэтьем церковь в этом активно бы помогла. Даже если бы Иисус спустился с нэбэс в Москву весной эдак сорок восьмого года, после отмены смэртной казни, все митрополиты проголосовали бы за скорэйший расстрэл самозванца в качэстве ысключения. А то ведь вызовет бунты, волнения, сомнения – в Палэстине же добром не закончилось. И я внэзапно понял одну вещь: все до единого верующие надеются на второе пришествие Христа, но когда тот дэйствытельно придёт, его не примут. Чудэса? Так Дэвид Копперфильд их покруче совэршает. Нет, потрясения никому нэ нужны. Народ в сытное время не особо хочэт, чтобы его трясли, это голодным терять нечего. На Земле богу никогда не рады. Пусть сидит на нэбэсах, а вниз не суётся, тут бэз него всё поделено. И сэйчас, и раньше. Прибудь Иисус в Срэдневековье, обвинили бы в ереси: он же наверняка заявит, что церкви не нужно жертвовать золото, а герцоги пусть покаются и отдадут свои зэмли крэстьянам – ну, как есть бунтовщик, на виселицу или на костёр. Наш век самый бэзопасный для пришествия – тебе никто не поверит, зато жив останешься. Сумасшедший дом, по сути, не так плох. Тут свэтло, тэпло, кровать, крыша над головой и кормят каждый день. Знай я о столь сносных условиях раньше, пока бомжевал в парке, разгружал ящики с аващами для соотэчэственников и мылся в пруду, – симулировал бы сумасшествие. Хотя притворяться бы особэнно не пришлось. Многие историки считают, что я болен паранойей, как раз готовый пациент покоев имэни Кащенко. Я предупредыл бога – мой рассказ займёт очень много времени. Иисус завэрил меня: мы никуда не торопимся и у нас есть вино – атлычное топливо для подпитки историй.

Я поведал ему всё, от начала и до конца.

…Про пьющего отца-сапожника. Про всегда больную и уставшую мать, горбатившуюся за копэйки на такой работе, от коей за неделю пэрэдохли бы все гламурные обитатели офисов, жалующиеся на трудное и грустное бытие. Про сэминарию, где за невыученный стих из Библии били розгами, смочэнными в солёной воде. Я рассказываю так горестно, что самому себя жалко. Чувствую на ресницах тепло слёз. Нэмудрено. Даже камень – и тот заплачет от моей печальной исповеди. До боли хочется почувствовать атэчэскую длань на своих плечах и заверения от чыстого сэрдца – ничего, меня любят даже таким.

– Мда, – вздыхает Иисус. – Вот честное слово – ну и придурок же ты.

Слова застревают у меня в горле. Разве Всэвышний, сотворивший всё, от выхухолей до варенья из ежевики, может произносить подобное? Нэт. Мне чудится. Последствия двойной дозы лекарств. Или вина надо срочно глотнуть. Так, до дна.

– Не поможет, – слышу я убийственно спокойный голос. – Повторюсь. Ты – придурок.

Всё, генацвале. Мир рухнул. Я воспитан на том, что Господь из Библии рёк то и это. Милостив и мудр. Благословэнэн и чист. Умэр за нас. У меня уже мысли путаются.

– Ты был уверен, что меня нет?

Я киваю. У меня не осталось вообще сил гаварыть. Интэресно, у кого бы нашлись?

– Я понятия не имею, как с вами поступать, – печально произносит Иисус. – Обязательно нужен кнут, иначе не слушаетесь. Назвавшись пастырем стада человечьего, я полагал, это метафора. Я ошибся. Надо просто щёлкнуть кнутом – все по местам. Кланяйтесь, подчиняйтесь, служите под страхом побоев. О, тогда вы поймёте. Нельзя убивать. Нельзя мучить. Нельзя красть. Нельзя лгать. За преступление последует жесточайшая кара. И вы моментально полюбите ближнего своего и более не заикнётесь о мечте согрешить. Если не наказывать, у человека появляется идея: меня нет, а значит, можно поступать как душе угодно, проблем не последует. Уфф. Ну, что вы наделали, а? Я вас так любил.

Слова до сих пор комом стоят у меня в горле.

– Я… это… э…

– Да знаю я наизусть всё, что ты скажешь, – нетерпеливо перебивает он. – Вы обожаете этим прикрываться. Каждый из вас. Ах-ах-ах. Я не виноват. Меня заставили. Я чуть-чуть попробую и больше не буду. Хватит, я устал. Моя голова пуста, и в ней зарождаются странные мысли, Иосиф. Зачем я приехал в Иерусалим? Зачем творил чудеса? Зачем что-то старался донести до равнодушных людей, а потом тащил крест вверх на эту… как её… Голгофу, в совершенно жуткую жару под ударами хлыстов римлян? Если яичница пригорела, её выбрасывают, только безнадёжные скряги уснащают убогую стряпню редким количеством перца, дабы не чувствовать вкус гари, и поедают против силы. Созданные мной миры достойны помойки. Что сказал бы папа?

– Так ты же и есть папа, – осторожно объясняю я Иисусу. – Един во всэх лицах.

– Знаю, – злобно отвечает он. – Порой это так трудно, растроение личности. Впрочем, тут мне сердиться надо исключительно на себя. Глупо плотнику возмущаться вырезанным стулом, если тот кривой, косой и всё время норовит свалиться.