Айн Рэнд. Эгоизм для победителей

Рефлексию она объединила с новым анализом личности Фрэнка, своего любимого мужа, но заставлявшего за него беспокоиться. Когда они познакомились, Фрэнк был полон надежд и планов на карьеру в Голливуде. Но у него было несколько промахов, среди которых пробы у Д. У. Гриффита на роль, которую в итоге отдали Нилу Хэмилтону (и позже он станет известен как комиссар Гордон в ТВ-шоу на основе комиксов о Бэтмене). В то время как успех Рэнд набирал обороты, дела у Фрэнка становились всё хуже. В Нью-Йорке, когда дохода Рэнд стало хватать на жизнь им обоим, он ничем не занимался. Он взялся оплачивать счета, но едва ли пытался найти себя в каком-то новом деле. Такой поворот событий Рэнд объяснить не могла, поскольку карьеру она ценила больше всего остального.

Теперь, работая над образом Доминик, Рэнд нашла необходимое объяснение пассивности Фрэнка. Доминик, как и Фрэнк, со злостью отворачивается от мира, «не из худших побуждений или трусости, а из почти невыносимого чувства идеализма, которое не может правильно функционировать в условиях нашей действительности»[96]. Доминик любит Говарда, но пытается его уничтожить, полагая, что в этом несовершенном мире он обречён. Сбивающая с толку, противоречивая Доминик является одним из наименее убедительных персонажей Рэнд. Однако важно то, как этот персонаж повлиял на брак Рэнд. Образ Доминик во Фрэнке помог ей обойти молчанием его профессиональные неудачи и представил это поражение так, чтобы она смогла его понять. Черты Фрэнка тоже нашли отражение в её героях. Кошачья грациозность и манеры Рорка показались друзьям пары в точности скопированными с Фрэнка.

Фрэнк стал для Рэнд ещё важнее, когда её связь с семьёй, оставшейся в России, прервалась. В 1936 г., вытащив так долго томившуюся в долгом ящике мечту на свет, она начала мучительный сбор документов, необходимых для переезда родителей в Соединённые Штаты. Она запросила у правительства иммиграционную визу, получив от Universal письмо, в котором подтверждалась её должность сценаристки. Вместе с Фрэнком они сделали нотариально заверенный депозит, свидетельствовавший о её финансовой независимости. Она даже внесла предоплату за перелёт Анны и Зиновия компании United States Lines. Но всё это было зря. В конце 1936 г. Розенбаумам отказали в получении визы, а апелляция ничего не дала. В завершение Рэнд получила от них короткую телеграмму в мае 1937 г.: «Не можем получить разрешение»[97].

Это было одно из их последних сообщений. Рэнд вскоре перестала отвечать на письма, считая, что русские, получавшие письма из Америки, были в смертельной опасности. Такая доброжелательность была жестокой, и у Розенбаумов не было объяснений этому внезапному молчанию. Они просили её ответить. Но затем произошло нечто пугающее: ей перестали приходить письма[98]. Рэнд бесповоротно потеряла связь со своей семьёй.

Несмотря на их с Фрэнком финансовую состоятельность, похоже, что они никогда всерьёз не задумывались о том, чтобы завести детей[99]. Вместо них у Рэнд были её книги, рождавшиеся в агонии и окружённые заботой.

Как оказалось, роман «Жизни из вторых рук» был проблемным ребёнком. Обрисовав в общих чертах персонажей, Рэнд начала изнурительную работу по созданию сюжета, приступив к «масштабной прогрессии экспериментов, размышлений, подбираясь к этому с разных сторон». Основой должна была стать карьера Рорка, но, помимо этого, Рэнд не была уверена в том, как события должны были развиваться. Долгие месяцы она проводила за «чистыми суперструктурированными вычислениями. Какими будут основные вехи карьеры Рорка? С чего он начнёт? С какими трудностями столкнётся вначале? Как станет известным?»[100]. Она написала подробный конспект «Отверженных» Гюго, чтобы понять его внутреннюю структуру и самой создать подобную.

Самой трудной частью была развязка – «настоящая головоломка». Рэнд хотела описать одно драматичное событие, которое, пролив свет на основную тему произведения, свело бы воедино разрозненные сюжетные линии и потрясло читателя. До определения кульминации всё остальное оставалось приблизительным. Даже хуже: она считала себя «притворщицей, каждый раз обсуждая свой новый роман, когда она даже не знала, на чём будет строиться повествование, когда ничто не было точно определено»[101]. Она извивалась в муках за своим письменным столом, впервые столкнувшись с «корчами», – так она называла писательский ступор.