Айша. Возвращение Айши. Дочь Мудрости.

Она подошла ко второй каменной плите, которая служила ей для сна, и взяла большую, сделанную из какого-то стекловидного материала вазу с двумя ручками; горлышко вазы было затянуто пузырем. Сняв пузырь, Она наклонилась, нежно поцеловала белый лоб мертвеца, затем с величайшей осторожностью, чтобы ни одна капля не попала на нас или на нее саму, стала разбрызгивать содержимое вазы на его тело; остаток она вылила на грудь и на голову. Облако удушливого густого пара или дыма заполнило всю пещеру, так что мы не могли ничего видеть, пока ядовитая кислота (я предполагаю, что это была чудовищно едкая кислота) не сделала своего дела. Оттуда, где лежало мертвое тело, доносились яростное шипение и треск; эти звуки, однако, смолкли еще до того, как рассеялось облако. Только над самим телом еще висели небольшие клубы испарений или дыма. Через пару минут исчезли и они, и, к нашему удивлению, там, где столько веков покоились бренные останки Калликрата, было пусто, если не считать нескольких пригоршней дымящегося белого порошка. Кислота полностью сожгла все тело, а местами даже разъела и камень.

Айша нагнулась, зачерпнула ладонью порошок и развеяла его по воздуху, со спокойной торжественностью возглашая:

— Да возвратится прах во прах! Да возвратится минувшее в минувшее! Да возвратится мертвец к мертвецам! Калликрат умер, но возродился!

Пепел тихо опускался на пол, а мы в испуганном молчании наблюдали за его падением, слишком взволнованные, чтобы говорить.

— А теперь оставьте меня, — сказала Она. — Идите спать, если вы, конечно, сможете уснуть. Мне надо побыть одной и собраться с мыслями, ибо завтра вечером мы уходим отсюда, а я давно уже не ходила тропой, которой нам предстоит идти.

Мы откланялись и ушли.

Возвращаясь к себе, я заглянул к Джобу, чтобы узнать, как он себя чувствует, ибо он покинул нас еще до нашей последней встречи с Устане, совершенно подавленный теми ужасами, что видел на празднестве амахаггеров. Добрый честный малый спал крепким сном, и я был рад тому, что его нервы — не очень, как у большинства необразованных людей, здоровые — были избавлены от потрясения, которое неминуемо вызвали бы заключительные сцены этого ужасного дня. Наконец мы добрались до своей комнаты, и здесь Лео — он все еще не мог оправиться от оцепенения, порожденного зрелищем мертвого двойника, — смог дать выход обуревавшим его чувствам. Теперь, когда с нами не было грозной повелительницы амахаггеров, он с особой остротой осознал весь ужас случившегося, жестокого убийства Устане, к которой он был очень привязан; на него всей тяжестью обрушилось мучительное раскаяние. Он проклинал себя, проклинал тот час, когда мы впервые увидели письмена на черепке, так неожиданно для нас всех нашедшие себе подтверждение, — но горше всего он проклинал собственную слабость. Саму Айшу он не проклинал — да и кто осмелился бы сказать что-нибудь дурное о женщине, которая, может быть, слышала каждое наше слово?!

— Что же мне делать, старина? — стонал Лео, в полном отчаянии припав головой к моему плечу. — Я не только не смог предотвратить ее убийство — это, правда, было не в моих силах, — но уже через пять минут целовал ее убийцу. Я низкое животное, но я не могу противиться этой... — его голос понизился до шепота, — этой колдунье. Я знаю, что и завтра поступлю точно так же, я навсегда в ее власти; будь это наша последняя встреча, я никогда бы не смог полюбить ни одну другую женщину; я должен следовать за ней, как стрелка компаса за подносимым к ней магнитом; даже если бы и мог, я не убежал бы сейчас; я не смог бы ее оставить, ноги не повиновались бы мне; но мой рассудок сохраняет достаточную ясность, я ненавижу ее — так мне, по крайней мере, кажется. Все это ужасно, и ужаснее всего — тело. Это ведь был я. У меня такое впечатление, старина, будто я продан в рабство: в уплату за себя она заберет мою душу.

Только тогда я впервые признался ему, что и сам отнюдь в нелучшем положении; Лео, надо отдать ему должное, хотя и был так сильно увлечен, сохранил достаточно благородства, чтобы выразить мне свое сочувствие. К тому же у него не было никаких оснований для ревности, ибо Айша уже сделала выбор. Я предложил попробовать спастись бегством, но, поразмыслив, мы оба поняли бесплодность этой попытки, да и, честно говоря, ни Лео, ни я не решились бы оставить Айшу, даже если бы какая-нибудь сверхъестественная сила и вызвалась перенести нас из этих мрачных пещер в Кембридж. То же самое, должно быть, чувствует и летящий на огонь мотылек: обратного пути для него нет. Таковы и заядлые курильщики опиума: в минуту просветления они сознают всю смертельную пагубность этого занятия, но не в силах отказаться от ужасного наслаждения, которое оно им сулит.