Айсолтан из страны белого золота

Пожилые колхозницы пекут чуреки, тут же на очагах варят обед, кипятят чай.

Солнце уже закатилось, и по зеленовато-голубому небу протянулись легкие, прозрачные облачка — розовые, лиловые, пурпурно-малиновые; ближе к горизонту края их горят и плавятся, как золото. Спускаются сумерки, и воробьи, обеспокоенные наступлением ночи, суетливо прыгают и чирикают. Где-то в стороне начинает работать мотор. Он испускает глубокий вздох, потом словно откашливается и переходит на ровный, дробный стук: «патыр-патыр». И утопающий в садах поселок вспыхивает огнями; кажется, что большие серебряные звезды упали с неба и повисли на ветвях.

Предавшись своим думам, Айсолтан не заметила, как поднялась на веранду; распахнув дверь в комнату, она звонко закричала:

— Мама! Ты где?

Женщина с ведром в руках выходит из-за угла веранды и, остановившись позади Айсолтан, говорит:

— Твоей матери нет у нас, милая. Она сегодня и не заглядывала.

Айсолтан вздрагивает и оборачивается. С изумлением смотрит на женщину и, поняв, наконец, что, замечтавшись, зашла не в свой дом, восклицает:

— Ой, Нязикджемал-эдже, прости меня! Мне показалось, что это наш дом. А я еще шла и думала: ну зачем настроили такие дома, — все, как один, не отличишь друг от друга!

Нязикджемал ставит на землю ведро с водой, приглаживает седые волосы, с неодобрением смотрит на Айсолтан.

— Ай, моя милая, что это ты вздумала, чтобы в колхозе да дома были не одинаковые! Может, ты еще захочешь, чтобы курица несла разные яйца?

— Нязикджемал-эдже, если у курицы яйца и одинаковые, то ведь цыплята-то разные. Если у нас колхоз, это еще не значит, что все должно быть на один лад, по одной мерке. У одних много трудодней, у других меньше. Один ловкий, спорый на работу, а другой с ленцой. И жизнь у них разная, и мысли разные. Почему же дома должны быть у всех одинаковые? Почему каждому не иметь дом по своему вкусу?

— Ах, голубушка моя, знаешь, как в старину говорили: «Не будь верблюд красив, а будь на ноги крепок».

— Неправильно это. Наше время другое, мы теперь хотим, чтобы все было и крепко и красиво.

— Ну уж не знаю, ты ученая. Может, это и верно. Тебе виднее, что белое, что черное.

— Нязикджемал-эдже, я хоть и могу отличить белое от черного, а вот видишь, свой дом не отличила от чужого.

Нязикджемал щурит красноватые веки, окидывает Айсолтан проницательным взглядом из-под седых насупленных бровей.

— Эх, голубушка, когда в сердце большая радость или печаль и все мысли летят в одну сторону, тут и самой недолго залететь в чужое гнездо. Ты не думай, что все это потому, что у нас дома построзны как-то не так.

Айсолтан невольно отступает в глубь веранды.

«Что же это такое? — проносится у нее в голове. — Мы с Бегенчем еще не сказали друг другу ни слова, а можно подумать, что о нашей любви знают уже все! То Потды со своими глупыми шутками, то теперь вот Нязикджемал. Не успели наши глаза обменяться взглядом, как весть об этом облетела, кажется, уже весь колхоз. Должно быть, не зря говорится, что и стены имеют уши. Ну что ж, мы ведь ничего не крадем и краденого не прячем, нам нечего стыдиться людей…»

— А то ведь знаешь, голубушка, и корова не ошибается хлевом, — назидательно говорит Нязикджемал.

Айсолтан звонко смеется этому неожиданному сравнению.

Искренно удивившись ее смеху, Нязикджемал спрашивает:

— А что, голубушка, разве не так?

Айсолтан спускается с веранды.

— Ты привела славный пример, Нязикджемал-эдже. Спокойной ночи!

Дома Айсолтан передает матери свой разговор с соседкой, и обе от души смеются. Потом, взяв узелок с бельем, Айсолтан идет в баню. Когда она вернется домой, на веранде для нее будет приготовлен и крепко укутан, чтобы не остыл до ее прихода, чайник зеленого чаю.

Третья глава

акинув на плечи пестрый шерстяной платок с длинной бахромой, опершись локтем о подушки, брошенные на ковер, Айсолтан пьет чай на веранде. Ее тугие черные косы, которые раньше были уложены вокруг головы, теперь свободно падают на грудь и, как живые, скользят по красному шелковому платью. Глаза Айсолтан рассеянно блуждают, перебегая от низенького шкафчика с посудой к столу, от стола к стулу, от стула к расписанному цветами пузатому чайнику на ковре.

Нурсолтан, невысокая, полная, с приветливым, добродушным лицом, приносит на веранду миску парного молока. Покрыв ее тарелкой, она опускается на ковер напротив Айсолтан и украдкой поглядывает на дочь. На широком лбу Айсолтан, на щеках около небольшого, чуть толстоватого носа, в углублении нежного, округлого подбородка мелкими, как бисер, капельками блестит пот. Большие черные глаза лучатся радостью.

Уже давно замечает Нурсолтан, что дочь ее вступила в пору зрелости. Уже не раз, ни слова не говоря Айсолтан, отсылала она появлявшихся в доме сватов ни с чем. А когда попробовала Нурсолтан заикнуться как-то о сватах дочери, так и сама была не рада. Вспомнить горько, как ответила ей тогда Айсолтан: