Айван, единственный и неповторимый

«Фрукты в миске, – сказал Мак, пожимая плечами, – ничего особенного».

«Это же произведение искусства, – принялась объяснять Хелен, – оно называется натюрморт. И по-моему, очень даже мило».

Я подскочил ближе, чтобы рассмотреть картину, удивляясь ее цветам и контурам.

«Видишь? – сказала жена Мака. – Айвану она нравится».

«Айвану нравится лепить шарики из своего помета и бросаться ими в белок», – сказал Мак.

Я не мог отвести глаз от изображенных на картине яблок, бананов и винограда. Они выглядели такими реальными, такими соблазнительными, такими… съедобными.

Я протянул руку, чтобы потрогать виноград, но Хелен шлепнула меня по ладони: «Плохой мальчик, Айван! Не трогай!» Потом наставила палец на Мака: «Дорогой, ты не принесешь молоток с гвоздями?»

Пока Мак и Хелен были заняты в гостиной, я пошел на кухню. Там на столе стоял торт, покрытый толстым слоем шоколадного крема.

Мне нравятся торты, да нет – я их обожаю, но в тот момент я думал совсем не о еде. Я думал о рисовании.

Крем, неровно покрывающий торт, был похож на волны, застывшие в маленьком пруду. Он выглядел темным и гладким, густым и липким.

Он был похож на грязь.

Я набрал полную пригоршню шоколадного крема. Потом еще одну.

Пошел к двери холодильника. Она подходила просто идеально – чистый, белый зовущий холст.

Работать с кремом оказалось сложнее, чем с грязью в джунглях. Он был более липкий и, конечно, его сильнее хотелось попробовать.

Но я не отступал. Я соскреб с торта весь крем до последней капли.

Немного, кажется, отъел и от самого торта.

Я не помню, что именно я тогда пытался нарисовать. Скорее всего, банан.

Я знал, что у меня будут неприятности, но в тот момент меня это совершенно не волновало. Я хотел создать что-нибудь – что угодно! – так, как создавал раньше.

Я снова хотел быть художником.

наказание

Вскоре я обнаружил, что люди умеют верещать еще громче шимпанзе.

После этого случая мне запретили заходить в кухню.

детеныши

В те дни наш «Шатер» был поменьше. Дети катались здесь на пони, по парковке разъезжал маленький деревянный поезд, здесь жили несколько потрепанных попугаев да одна угрюмая паукообразная обезьяна.

Но когда Мак привез меня, детеныша гориллы, облаченного в похрустывающий смокинг, все изменилось.

Чтобы сфотографироваться со мной, люди начали приезжать в наш торговый центр из самых дальних окрестных уголков. Кто-то из них привез мне кубики и игрушечную гитару. Они постоянно брали меня к себе на колени, а однажды даже уложили младенца на колени мне самому.

Девочка была маленькая и скользкая. На ее губках были пузыри. Она сжала мои пальцы своими. Ее попка была толстой из-за подгузника, а ножки кривыми, словно веточки.

Я сделал гримасу. Она тоже сделала гримасу. Я заворчал. Она тоже заворчала.

Я очень боялся уронить ее и поэтому сжал покрепче, но тут мама малышки поскорее выхватила ее у меня.

Интересно, а моя мама когда-нибудь опасалась меня уронить? Мы всегда держались за нее очень крепко – это легко, когда твоя мама с ног до головы покрыта шерстью.

Дети у людей очень некрасивы, но их глаза похожи на глаза маленьких горилл.

Слишком велики для их маленьких лиц, для всего окружающего их мира.

кровати

Однажды днем, после многих недель громких споров, Хелен собрала свои сумки, громко хлопнула входной дверью и уже не вернулась.

Я не знаю, почему так случилось. Я никогда не понимал людей.

Той ночью я спал вместе с Маком на его кровати.

Мои прежние спальные гнезда были сплетены из листьев с прутьями и по форме напоминали ванну Мака – такие зеленые прохладные коконы.

Кровать Мака – так же, как и моя человеческая, – была плоской, жаркой, без прутьев с листьями внутри и звезд над ней снаружи.

А еще во сне Мак издавал звук, очень похожий на тот рокот, что поднимался у моего отца в спокойные минуты из самой середины живота.

мой дом

Мак становился все угрюмей, а я – все больше. Я стал таким, каким и должен был стать, – слишком крупным, чтобы сидеть на стульях, слишком сильным, чтобы обниматься с людьми, слишком большим для того, чтобы жить жизнью человека.

Я старался быть спокойным, передвигаться аккуратно, есть с изяществом. Вот только научиться людским премудростям очень непросто, особенно если сам ты – не человек.

Когда я увидел свои новые владения, то испытал восторг – да и могло ли быть иначе? Здесь не было мебели, которую я мог случайно сломать. Не было стекол, которые я мог разбить. Не было унитазов, куда я мог случайно уронить ключи Мака.

Зато здесь были качели.

В свой новый дом я вошел с радостным облегчением.

Тогда я почему-то еще не понимал, как много времени мне здесь придется провести.

И вот теперь я пью пепси-колу, ем вялые яблоки и пересматриваю по телевизору старые передачи.

Но случаются такие дни – и очень часто, – когда я вдруг перестаю понимать, кто я и что. Я человек? Или горилла?

Люди придумали невероятно много слов – гораздо больше, чем им на самом деле нужно.

Вот только для такого, как я, нужного названия у них нет.

девять тысяч восемьсот семьдесят шесть дней