Айза

Комната Святых всегда была заперта, из нее никогда не выветривался запах увядших цветов, ладана и лампадок, который отпугивал даже ненасытных кровососов. В жаркие ночи, когда они тучами налетали из последних луж, оставшихся от водоема, Кандидо Амадо дожидался, когда мать уснет, и, прихватив с собой бутылку крепкой каньи и папиросы с марихуаной, усаживался в старое кресло доньи Эсмеральды, чтобы провести в нем долгие часы — у него была бессонница. Он пил, глуша себя алкоголем, и думал об Айзе.

Впрочем, Кандидо Амадо не столько думал, сколько обсасывал одну и ту же мысль, потому что зациклился на идее сделать так, чтобы девушка вышла за него замуж.

Она выйдет! Он хотел не овладеть ею, обладать, ласкать, целовать или насиловать, а жениться, потому что под влиянием набожной матери и ханжеской морали покойного отца брак, освященный церковью, представлял для него форму самого полного и окончательного обладания, существовавшего под покровом небес.

И если Кандидо Амадо в чем-то был в жизни уверен, так это в том, что его единственным желанием было стать хозяином самой младшей из Пердомо Вглубьморя до скончания веков.

Вот поэтому он до бесконечности прокручивал в голове одну и ту же мысль.

Он прокручивал ее, сидя в окружении картинок, алтарей и изваяний, которые взирали на него с каждой стены и из каждого угла, и недоумевал, как это мать отличает святого Панкратия от святого Антония или святого Ианнуария, если в его представлении все они были одной и той же куклой, только в разных одеяниях.

Таким образом, больше недели сладковатый запашок марихуаны служил дополнением к стойким ароматам, пропитавшим Комнату Святых, но на рассвете десятого дня донья Эсмеральда была вынуждена принять меры. Ну разве это не святотатство: сын громко храпит, сидя в кресле с широко разведенными ногами, а на вытертом ковре валяется ополовиненная бутылка рома и по дорогим ее сердцу алтарям святой Агаты и святого Августина разбросаны десятки окурков?

— Выметайся отсюда! — первое, что она сказала, разбудив сына; с этой целью ей пришлось что было силы его трясти. — Из всего, что у меня было, вы оставили мне только этот угол, а теперь ты и его занял… Это ни в какие ворота не лезет!

Кандидо Амадо поднял на нее сонный взгляд и провел тыльной стороной ладони по пересохшим губам.

— А куда, по-твоему, мне деваться? — недовольно спросил он. — Комарье вконец озверело.

— Чего ты мне рассказываешь? Отправляйся к себе в кровать и задерни москитный полог… Впрочем, я сомневаюсь, что хоть один комар отважится тебя укусить, ведь у тебя в жилах течет скорее ром, чем кровь.

Эсмеральда начала самым тщательным образом наводить чистоту, с маниакальной скрупулезностью возвращая на место каждую лампадку и каждый цветок, а сын следил за ней, не вставая с места, в тысячный раз спрашивая себя, действительно ли это существо, к которому он испытывал глубокое отвращение, доводилось ему матерью и долго ли ему придется еще терпеть ее присутствие, каждую минуту напоминавшее ему, кто он такой, откуда появился и сколько всяких неблагоприятных обстоятельств определяют его существование.

При виде ее — когда она вот так хлопотала, поправляя одеяния святых и дев и бормоча под нос, адресуя каждой картинке или кукле особую молитву, — он невольно осознавал, что как был, так и остался «сыном дурочки, плодом исповедальни, любимцем самуро и грифов».

— Ну что, увидела святого Иакинфа?

Она обернулась и недоуменно посмотрела на него:

— Что ты сказал?

— В тот день, когда мой отец попросил тебя снять трусы, чтобы ты увидела святого Иакинфа, тебе и правда удалось его увидеть?

Рука, державшая спичку, предназначенную, чтобы зажечь лампадку, заметно задрожала, и Эсмеральда Баэс была вынуждена прислониться к стене, потому что почувствовала слабость в ногах. В ее крохотных глазках стояли слезы, но она закусила губу, чтобы не расплакаться, и наконец произнесла охрипшим голосом:

— Я могу быть не слишком сообразительной, хотя не моя вина, если Богу было угодно, чтобы я такой уродилась, но в тот день твой отец не обещал мне, что я увижу святого Иакинфа. Я прекрасно знала, чего хочу, и знала, что, возможно, если мне немного повезет, у меня будет ребенок, который скрасит мою жизнь, когда родителей не станет, а братья предоставят меня самой себе. — Она погасила спичку, дунув на нее, и устало зашаркала к двери. — Но, видно, я опять ошиблась. Мы, дураки, всегда ошибаемся.

Эсмеральда вышла, затворив за собой дверь, а Кандидо Амадо так и остался сидеть, не успев прийти в себя от изумления: мать редко выказывала признаки подобного здравомыслия. Такие озарения и ее упрямое нежелание подписать хоть один документ, если он не был ею прочитан, перечитан и подробно изучен в течение нескольких часов, не давали ему возможности от нее отделаться, раз и навсегда определив в лечебницу, и тем самым избежать вечного наказания: денно и нощно иметь ее перед глазами как напоминание о том, что часть этой больной крови течет в его жилах.