Айза

— Она вроде страховки, которая имеется у этого любимца самуро и грифов. Остается только надеяться, что Рамиро Галеон позаботится о том, чтобы упечь его в могилу.

Затем Селесте посмотрела на землю, которая с каждым часом все больше напитывалась влагой, и поняла, что упустила возможность вернуться на машине в центральную усадьбу. Через реки и каньо уже не проедешь, так что не остается ничего другого, как провести шесть долгих дней в седле под дождем или спуститься в бонго до Ориноко, чтобы оттуда вернуться домой через Каракас.

Но Селесте не жаловалась. Каждый вечер она планировала отправиться в путь на следующее утро, однако день за днем искала предлог, чтобы отложить отъезд, поскольку мысль о том, чтобы провести очередную долгую зиму в тоскливом заточении в центральной усадьбе, глядя на дождь за окном, вызывала у нее тоску.

В том доме было не счесть гостиных и спален, однако вообще-то центральная усадьба — это тысячи голов скота, дряхлый управляющий, четыре служанки-мулатки и двадцать неотесанных неприветливых пеонов, которые коротали время, травя бородатые анекдоты и горланя одни и те же песни. Там ее ждали только нескончаемые ночи, бутылки рома и отчаянная апатия, из-за которой часы тянулись бесконечно долго. Она ела одна, пила одна, спала одна, и это тягостное одиночество давило камнем, угрожая погрести ее под собой, тогда как в «Кунагуаро» жили люди совсем другого склада: они говорили о море, далеких островах, неосуществленных мечтах, являющихся покойниках, необъяснимых чудесах и возрожденных иллюзиях.

Здесь жили люди, которые строили шхуну в тысяче километров от моря; вызывали панику среди быков одним своим присутствием; были самой замечательной семьей из всех ей известных; им удавалось сделать так, что никто и никогда не чувствовал одиночества.

Здесь была Айза Пердомо.

Наконец, здесь находился Асдрубаль Пердомо, который каждую ночь врывался в ее сны и заставлял кричать от наслаждения, как много лет назад заставлял ее кричать лишь один Факундо Каморра. Селесте Баэс перевалило за сорок, и ей самой было удивительно, что она так одержима парнем, который мог быть ее сыном — тем, которого кто-то кинул на съедение кайманам спустя несколько часов после появления на свет.

Иногда, проснувшись среди ночи после того, как она до изнеможения предавалась любви с воображаемым Асдрубалем Пердомо, Селесте испытывала необходимость в каком-нибудь физическом наказании. Однако, стоило только опять закрыть глаза и вновь ощутить прикосновение его ручищ, всякое сопротивление ослабевало, и она полностью отдавалась наслаждению, в тиши и одиночестве представляя себе, что ее ласкает Асдрубаль Пердомо.

Днем она не решалась на него взглянуть из опасения, что он прочтет в ее глазах правду: она всю ночь напролет предавалась с ним сумасшедшей любви. Однако стоило ей увидеть, как он с обнаженным торсом увлеченно обстругивает доски или рубит толстые стволы, она вновь лишалась покоя, и все валилось у нее из рук, или же она стукала молотком себя по пальцу, потому что, как она ни старалась убедить себя в обратном, было ясно, что Селесте Баэс, уже достигшая зрелости, влюбилась, как глупая девчонка-подросток.

Это заметили только двое. Во-первых, Айза, которая не имела привычки делать замечания, даже если ее что-то беспокоило; во-вторых, Акилес Анайя, который не стал церемониться, решив поговорить с Селесте начистоту.

— Мне не следует вмешиваться, хозяйка, — сказал он. — Но в последнее время я примечаю, что вы то и дело дергаетесь, словно марака[62] на субботней вечеринке. — Старик скручивал одну из своих вонючих желтоватых сигарет. За окном лил вечерний дождь, а семья Вглубьморя была целиком занята сооружением первых шпангоутов своей шхуны. — Что с вами творится, хозяйка?

— К чему этот вопрос кумушки-сплетницы? Насколько я понимаю, тебе и так хорошо известно, что со мной творится.

— И это вас не беспокоит? Меня бы обеспокоило.

— А почему, ты думаешь, я не сплю по ночам, а днем хожу как в воду опущенная, словно гуакамайо[63] в период линьки?

— Он почти мальчишка.

— Не доставай меня!

— С виду такой великан, но, в сущности, он ребенок, к тому же спит и видит, как ему вернуться в море.

— Я и не собираюсь ему мешать и думаю помочь, чем только смогу. — Она замолчала и взглянула в глаза старику: — Но скажи-ка, будь я сорокалетним мужчиной, а он — двадцатилетней женщиной, возникло бы у тебя какое-нибудь возражение?

— Ни малейшего.

— И что же тогда?

— Что? — переспросил старик, закуривая свою сигарету. — Будь у моей кобылы огромный цветной клюв, она была бы туканом… — Он покачал головой. — Мир устроен так, как устроен и как всегда был устроен. Штаны сидят на вас лучше, чем на большинстве тех, кто способен укротить жеребца в этой саванне, но это не значит, что вы можете изменить обычаи, которые были древними, когда я еще сосал материнскую грудь. — Он фыркнул. — И проблема возникнет не завтра, потому что вы — женщина, которая еще способна очаровать любого; проблема возникнет потом.

— Думаешь, я этого не знаю?

— Кажется, будто вы стараетесь об этом забыть.