Айзек и яйцо

Айзек не открывает глаз, не сбрасывает пледа. Он лежит, уткнувшись лицом в пол, и чувствует, как что-то сдавливает грудную клетку. Айзек вздрагивает и еще сильнее прижимается лбом к ковру, вспоминая, почему спит не наверху, не в их постели, не с ней. Одной только мысли об этом хватает, чтобы он снова начал рыдать. Он заснул на диване – а его Мэри заснула навсегда. Он лежит распластанным на полу их дома, в котором его Мэри больше нет. У него раскалывается голова – а его Мэри умерла. Вспомнив о главной трагедии, он позволяет себе подумать и о куда менее значительных, но все же неприятных вещах. Например, о собственном похмелье. Каждый всхлип отдается в голове тупой, пульсирующей болью. Кожа натянута, а горло саднит от сухости. Во рту – стойкий привкус содержимого пылесборника, а язык кажется таким же шершавым, как приютивший Айзека ковер. Если ему не изменяет память – которая теперь не отличается особенной верностью, – за последние несколько недель его не раз уговаривали бросить пить. Он делает себе только хуже. Он не жалеет окружающих. Его тело истерзано, его эго не просто истрепано – оно стерто с лица земли. Просто никто не испытывает той боли, какую испытывает он. Ничто не способно принести столько страданий, сколько ее отсутствие на белом свете. Какая разница, где лежать: на этом ковре, или на линолеуме, устилающем больничную палату, или на бетонном полу камеры в полицейском участке – боль все равно останется такой же.

Полицейский участок. Айзек смутно припоминает, что боялся столкнуться со стражами правопорядка. Припоминает, как разводил в камине огонь, давно погасший, но все еще потрескивающий дотлевающими угольками. Несмотря на то что в комнате уже успела обосноваться былая прохлада, Айзеку кажется, будто его, прямо в костюме, зажатого между ковром и пледом, поджаривают на вертеле. Зачем он растапливал камин? В голову лезут печи и крематории. И она. Его Мэри, которой больше нет, – разве Айзек может думать о чем-то другом? Он выпрастывает руку из-под пледа, только чтобы впиться зубами в грязный палец. Он плачет и дрожит, лежа на полу собственной гостиной и ожидая, когда кто-нибудь избавит его от страданий, точно попавший в капкан олень. Голосит он определенно по-оленьи. Он жмурится, трется лицом о ковер и кричит так, как кричит теперь при каждом пробуждении. По крайней мере, при каждом, которое сохранилось в его памяти. Этот ужасный, сдавленный звук мало чем отличается от вырвавшегося из его груди на мосту. Поначалу он похож на очередной стон, жалкий и тихий, нарастающий до тех пор, пока не превратится в настоящий вопль, жуткий, леденящий кровь и пускающий мурашки по коже. Это крик человека, потерявшего все. Очень, очень одинокого человека. Тем удивительнее услышать, как что-то кричит в ответ.

Айзек открывает глаза, перестает грызть свои пальцы и сквозь завесу слез невидяще смотрит в пол. Только что он слышал чей-то крик. Громкий. Раздавшийся совсем близко. Теперь, когда он оборвался, Айзек внезапно начинает чувствовать чье-то присутствие, ощущает затхлое тепло чужого дыхания и влажный жар маленького тела. Все еще кутаясь в плед, Айзек тщательно продумывает свой следующий шаг. Он упирается лбом в пол, приподнимаясь в подобии стойки на голове, и ему открывается вид на его грязную, сплошь изодраную шипами и ветками рубашку. Костюмные брюки порваны и измяты, на коленях красуются комья налипшей грязи и мха. Теперь он вспомнил. Лес. Поляну. Как растопил камин и соорудил гнездо. Как положил в него что-то. Положил… нет, не может быть. У самого его правого уха раздается любопытное сопение. Айзек мог бы вздрогнуть, но вместо этого он впадает в оцепенение. Медленно, с трудом он высовывает свои исцарапанные руки из-под пледа и упирает их в ковер на уровне груди, будто собирается принять упор лежа. Наконец Айзек берет себя в руки и с резким вдохом подскакивает. Он поворачивается, собираясь встретиться с незваным гостем лицом к лицу, отбрасывает плед, откидывается назад, упирается спиной в диван и широко распахивает глаза, увидев перед собой источник звука.

Глаза черны