Академия Князева

Было Николаю Лобанову тридцать три года. У Князева он считался ветераном, и, когда наставало время для многодневных контрольных маршрутов, Князев всегда брал его с собой. Знал, что в трудном деле надежнее напарника не сыскать. И только в «жилухе», где в магазинах торгуют водкой, терял Лобанов всякую власть над собой. Потому и не задерживался он долго ни на какой постоянной работе, потому и связал свою судьбу с геологоразведкой…

Он сел у костра под дым, утерся рукавом.

– Намантулился, как заяц в упряжке. Ручей в верховьях пересох, последние пробы за два километра к воде таскал… Чего пришел?

– Будто не знаешь, – серьезно ответил Шляхов. – По тебе соскучился!

– Идут! – сказал Костюк и перевесил на обгоревшей палке ведро с кашей поближе к огню. По тропинке резво шагали Высотин и Тапочкин. Поравнявшись с палатками, они дружным дуэтом воскликнули:

– Петру-ша, исть!

– Исть, исть! – подхватился Костюк и забренчал посудой. От этих чаем не отделаешься.

После взаимных приветствий Высотин сказал:

– Ну, давай, Петруша, почешем зубы, а то кишки к спине присохли.

– Мать наша – гречневая каша: не перцу чета, не прорвет живота! – ладно сплел Шляхов.

Костюк недружелюбно покосился на него: лишний едок. Верно говорят, что на чужой рот пуговицы не нашьешь.

Князев молча взял свою порцию и подсел поближе к дыму. В кашу попал комар, угодив в самое масло. Пока Князев гонял его по миске, туда налезло еще с десяток, и он, махнув рукой, стал есть прямо с комарами, стараясь только не глядеть в ложку. Вкуса они не перебивают – и ладно, а может быть, даже полезны. Вместо витаминов.

Остальные устраивались как могли. Матусевич сидел, поджав к груди острые колени, держал на них миску и старался одновременно уместить под накомарник и миску, и руку с ложкой. Высотин ел лежа, упершись локтями в землю и накрывшись курткой с головой. Тапочкин бегал с миской вокруг палаток, и ложка у его рта только мелькала. И лишь Лобанов и Шляхов сидели с храбро поднятыми накомарниками, намазав лицо и шею репудином. Кожа у них была дубленая и не боялась этой бесцветной жидкости со сладковатым запахом, от которой под пальцами облезала краска на карандашах, а пластмасса становилась липкой.

В полог не шел никто. Ужинали всегда вместе. И если кто запаздывал – знал, что без него не начнут. А не вернется кто-нибудь к контрольному сроку – тут уж не до еды. Всю ночь будут взлетать в небо сигнальные ракеты, а утром чуть свет – на поиски…

– Как успехи? – обратился наконец Князев к Высотину.

– Мы медведя видели! – похвастался Тапочкин.

– Да ну! – обрадованным голосом сказал Князев. – А габбро-долериты вы не видели?

Тапочкин смутился и повернулся к Высотину, ища поддержки.

– Не видели мы габбро-долеритов, – вяло ответил Высотин. – Наверно, их тут вообще нет. Уже почти месяц работаем, а ничего, кроме «горохов», не видим.

– Ну, ну, без паники! – сказал Князев, – Никуда они от нас не денутся.

Он неожиданно подмигнул Матусевичу, улыбнулся уголком рта и уже другим голосом спросил у Лобанова:

– А у тебя как?

– Пятнадцать проб намыл. Завтра докончу.

– Маршрут будете смотреть? – спросил Высотин.

– Надо бы, да темновато уже. Ладно, потом как-нибудь посмотрю.

– Так что, мы отдыхаем завтра? – спросил Тапочкин.

– Вы отдыхаете, – сказал с ударением Князев, – а мы с Иваном Сергеичем, – он кивнул в сторону Шляхова, – завтра уходим.

– А когда вернетесь?

– Послезавтра к вечеру. Задание я вам утром напишу.

– О-ля-ля! – пропел Тапочкин. Отдых без Князева ему нравился.

Костюк сложил в ведро миски, залил их водой, чтобы отмокали, в другом ведре начал заводить тесто для завтрашних лепешек. Тапочкин принес мешочек с фигурками и картонную доску, предложил Высотину:

– Сгоняем в шахмотья?

– Давай, только быстро. Спать хочется.

– Форы не дашь? – спросил Тапочкин, когда фигуры были расставлены.

– Перебьешься! – ответил Высотин и пошел пешкой от ферзя.

Матусевич подбирал щепочки, бросал их по одной в тлеющий костер и задумчиво смотрел, как они вспыхивают. Остальные молчали, глядели на огонь.

Легок на подъем полевик: где поставил палатку, – там и дом; переспал ночь – уже обжитое место, и оглянешься, уходя, на четырехугольник примятого мха с постелью из пихтового лапника, на черное пепелище костра.

Много таких безвестных ночевок разбросано по тайге. Умело и надежно вбиты колья, поодаль видны следы умного топора, надета на рогулину от давнего костра перевернутая банка – может, и сгодится кому-нибудь, кто пойдет следом, может, не в чем тому незнакомцу даже чай вскипятить. Наткнешься на такое – и потеплеет на сердце: здесь был свой. Догнать бы его, покурить вместе, подбодрить, предложить помощь… Нигде так не рад человек человеку, как в огромном таежном безлюдье.

Но у каждого из них где-то другой дом, главный. Там по праздникам пьют за его удачу, там ждут от него хотя бы писем, потому что сам он обещает приехать только «через годик». Да и то приедет ли?