Академия под ударом (СИ)

Совершенно неожиданно для самой себя, Элиза вдруг разрыдалась в голос и обняла деда. От него пахло яблоками и свежим хлебом, тяжелая рука гладила Элизу по плечу, и дед тихо-тихо повторял: ну, ну… Так они и сидели на скамье, переживая обжигающие минуты тоски и счастья, а потом Элиза сказала:

— Дедушка, расскажи мне о бабушке. Бабушке и маме.

Женщину звали Мари — ее настоящее имя было не выговорить, как ни старайся. Она накрыла обед в глубине сада — свекольный суп с протертым мясом, картошка в мундире, соленья — и Оберон помог деду перейти за стол. Опираясь на его руку, старик с каким-то смущением сказал:

— Раньше-то я таких молодцов мог пачками разбрасывать, а теперь вон как. Но ты смотри, внучку мою не обижай. У меня вон, палка наготове.

— Даже мысли такой не было, — серьезно ответил Оберон, помогая деду усесться на скамью. Тот одобрительно кивнул.

— Славный ты парень, вижу. На отца ее чем-то похож, тот тоже был такой, основательный, — он посмотрел на Элизу и с искренней печалью произнес: — Что ж так, лисичка, за что же убили-то его?

Элиза удивленно взглянула на деда. Она ни слова не говорила об убийстве отца.

— Откуда ты знаешь, дедушка? — спросила она. Мари повязала деду салфетку, осторожно придвинула к нему тарелку с супом. Тот опустил ложку в свекольную глубину и ответил:

— Газеты мне Мари читала, я уже сам не вижу. Там писали о нем. Но я сразу сказал, что не таков человек твой отец, чтобы деньги проиграть и застрелиться. Не та порода, и тот дурак, кто в это поверит. Не отдал бы я свою дочь за сволочь. Костьми бы лег поперек порога, а не отдал.

— Дедушка… — Элиза чувствовала, как язык и губы начинает жечь от того, что она должна была сказать. — Дедушка, кто был отцом моей мамы?

Старик вдруг грохнул ладонью по столу с такой силой, что вся посуда подпрыгнула. Мари, присевшая было рядом с ним, ахнула и опустила руку ему на запястье. В воздухе отчетливо повеяло свежескошенной травой.

— Я был ее отцом, — проговорил дед с такой ненавистью и болью, что Элизе сделалось холодно. — Мне ее повитуха на руки дала, вот такую. Я ее отец, а не мразь в короне.

Оберон вздохнул, провел ладонью по лицу. Элизу стало знобить. Солнечный осенний день утратил краски, делаясь черно-белым, мертвым, ледяным. В облетающий сад заглянула зима — безжалостная, скорая.

— Отца убили из-за этого, — сказала Элиза и не узнала своего голоса. — Меня тоже хотят убить. Дедушка, расскажи мне все, как было.

— …Адель мне всегда была по сердцу. Вот как увидел ее, так и сказал: будет моя, и другой мне не надо. Пришел к ее отцу: осенью ждите сватов. Тот меня палкой гнал от самой своей мельницы! Ну да ничего, обычай такой. Так полагается.

Об обеде все забыли: свекольник остывал в тарелках, Мари принесла было чаю с кренделями, но и на него никто не обратил внимания. Дед говорил медленно, погрузившись в те далекие дни, когда был молодым и сильным, завидным женихом, и вся его жизнь лежала перед ним — красивая, светлая, правильная.

— А потом сюда дьявол принес Арнота. Приехал в гости принц к нашему владетельному князю. Поохотиться, — губы деда презрительно скривились, лицо дрогнуло и потемнело от нескрываемой ненависти. — Ну и встретили они мою Адель, и вспомнил Арнот старый обычай… Кто мы для них, для господ? Так, вещи. Бери, когда захочешь, да пользуйся. Вот он и попользовался.

Он поднес к губам дрожащую руку, словно пытался удержать свою боль — старую, но по-прежнему живую. Элиза всхлипнула. Перед ней словно наяву предстала дорога и девушка в разорванном платье, которая шла, спотыкаясь и захлебываясь слезами, и хотела упасть и больше не подняться.

— Она потом повеситься пыталась, — дед справился с собой, его голос стал ровнее, но лицо по-прежнему было темным. — Я же ее из петли вытащил! Господи Боже, как вспомню… Заглянул в сарай, а она висит, я за ноги ее схватил, веревку рванул, а сам думаю: если умрет, я вот этими руками Арноту голову сверну на сторону. И будь, что будет. Меня тогда ни плаха, ни каторга не пугали.

Мари дотронулась до его плеча, протянула кружку с чаем. Дед словно опомнился, качнул головой.

— Я ей сказал тогда: люблю, от слова своего не откажусь, ждите сватов, — продолжал он, сделав глоток из кружки. — А она, голубка моя, говорит: а если я понесла от него? Так и что, отвечаю, мой ребенок будет перед людьми и миром. А если кто хоть посмотрит косо, я ему быстро рыло за спину заверну. И что ж, спрашивает, ни разу не попрекнешь, что опозоренной взял? Убей меня Господь на том же месте, говорю, если попрекну. Нет тут ни твоей вины, ни стыда, ни позора, — дед отпил еще чаю, вздохнул и продолжал: — Ну что, обвенчались, стали жить. Ее отец, твой прадед, меня к своему мельничному делу приспособил. А потом Анна родилась.

Несколько минут они молчали. Элиза вдруг поняла, что кругом ярко светит солнце, что ветер очень теплый для осени, что вот они все, на ладонях у мира — живые, любящие, настоящие, что зимы нет и смерти нет тоже.

По лицу деда пробежала слеза. Он провел ладонью по щеке, вздохнул.

— Мама ведь не была оборотнем? — спросила Элиза.