Академик Ландау. Как мы жили

— Вижу, закусила удила всерьёз? Ты куда собралась? — У меня свои планы.

— А ребёнок?

— Он уедет со мной.

— Ты не просишь прощения?

— Разве можно такое простить?

— А ты попробуй, черт возьми! Человек, совершивший бестактность, должен просить прощения!

— Даунька, я сама себе это простить не могу!

Неудержимым потоком беззвучно хлынули слезы. Заключив меня в объятия, он сказал:

— Глупенькая ты моя дурочка, ты самая драгоценная, я не могу тебя разлюбить! Когда ты, наконец, поймёшь, что ты для меня значишь! Скажи, что подобное никогда не повторится!

— Даунька, это не может повториться: второй раз пережить такое нельзя! Немыслимо!

— Ты противоречишь здравому смыслу. Я уверен, ты меня любишь, в моих объятиях ты вся трепещешь, ты мне ничего не жалеешь, все лучшее подсовываешь только мне! И вдруг ты пожалела для меня какую-то чужую, совсем тебе не нужную девушку. Где логика? Ведь ты не можешь желать мне зла, если я стал преуспевать у девушек, ты должна радоваться моим радостям, моим успехам! Я так боялся жениться. Я, вероятно, плохой муж, но врать, что-то придумывать я не умею и не хочу, пойми, это просто омерзительно! Я ничего дурного не делаю, у меня нормальное влечение к красивым женщинам, не в ущерб тебе, в тебя я влюблён навек, я полностью принадлежал только тебе целых двенадцать лет. Это ли не верность? Ты появилась слишком поздно, в мои двадцать семь лет, все двенадцать лет ты олицетворяла для меня всех женщин мира! О других, разных я только болтал, а сейчас пришло время, я очень хочу изучать на деле, как устроены другие женщины. Помни, не в ущерб тебе, не в ущерб нашей любви. Но как тебе могло прийти в голову уехать?

— Дауличка, милый мой, прости, прости меня, я раскаиваюсь, я больше никогда не посмею посягнуть на твою свободу и никогда не вмешаюсь в твои интимные дела.

А некоторое время спустя он спросил: «Коруша, я могу располагать своей половиной квартиры?» — «Да, конечно, я буду оставлять ужин на двоих и уходить».

В середине лета талия исчезла, уходить на несколько часов стало трудно. Я запиралась у себя внизу, моя спальня под кабинетом Дау, его окно над моим. Тогда против нашего дома не было жилых домов. И Дау не имел привычки задёргивать штору вечером. Его окно открыто, сноп света золотит верхушки липы, стройные молодые побеги липы смотрят в открытое окно Дау, шелковистые молодые листья нежно шелестят, они все видят. Не отрываясь, пристально и напряжённо я смотрю на освещённую макушку липы. О, как я ей завидую, я изучаю её движения, хочу понять, о чем говорят её листья?

Я так жадно жду, чтобы закончился этот танец листьев, так вызывающе золотящихся в снопе электрического света, момент — и все погружается в ночной мрак.

Этот момент приносит невыразимое облегчение и даже счастье! Вместе со светом гаснет буря «примитивных» чувств. Щёлкает английский замок: она ушла.

Оцепенение исчезает: там, наверху, акт любви окончен. Дау дома, он со мной, он мой! Очень скоро у меня будет его ребёнок. Несмотря ни на что, я выбрала хорошего отца для своего ребёнка: он чист и честен не только в науке, но и в жизни, он говорит то, что думает, а его слова никогда не расходятся с делом. Перед сном погружаюсь в сказочно счастливые времена своей жизни, когда отселился Женька, и мы с Дау остались вдвоём на всю нашу роскошную пятикомнатную квартиру, тогда ещё даже Зигуш не селился у нас со своей страстной любовью к чужой жене. Фантастически счастливые времена!

— Коруша, бросай все, иди ко мне наверх, я тебе буду читать английское издание Киплинга по-русски.

Полулёжа, прикорнув уютно на его плече, слушаю Дау: «Где-то в Африке молодой английский офицер на охоте в джунглях находит младенца орангутанга. От безделья он его выходил, выкормил эту огромной силы обезьяну. Орангутанг отплатил своему хозяину беззаветной преданностью и любовью. Друзьям офицер рассказывал: „Поймите, это не зверь, это друг, он всегда у моих ног, я только подумаю закурить, он подаёт мне трубку, он понимает каждый мой взгляд, как тень всюду следует за мной. Когда офицер задумал жениться, собрался в Англию за своей Мери, ему советовали сначала убрать зверя, а потом привозить жену. Зверя он не убрал, а, отлучившись однажды из дома и вернувшись, вместо Мери он нашёл мокрое месиво и только белокурые окровавленные локоны говорили о том, что это была Мери“.

Так, если сказать правду, в те тихие вечерние часы, когда в гости к Дау приходила девушка, готовя им ужин, я завидовала орангутангу. В меня вселялся тот самый зверь, он мог стереть с лица земли соперницу.

И кто знает, не сорвись я тогда, не останься в стенном шкафу, во что бы ещё вылились приступы моей ревности!

О, сколько, сколько раз, стиснув руки, устремив взгляд на освещённую верхушку липы, мысленно я повторяла поступок орангутанга. Вот так, растерев до месива соперницу, казалось, можно было достигнуть удовлетворения своих «пламенных» страстей!