Академик Владимир Евгеньевич Соколов. Жизнь и научная деятельность в очерках и воспоминаниях

Вспоминаю поход во Вьетнаме за слонами, куда я пошла с большой неохотой. Сначала ехали на машине, а потом около 7 км пешком по джунглям, с переправой (вброд по горло) через мутную реку. В джунглях разноцветные пиявки, которые, как иглы, впивались в шею и руки, а у реки огромные москиты. Я сбила ноги в жестких ботинках, еле шла, мечтая о стакане ананасового сока. И вдруг, как в сказке, зычный голос Владимира Евгеньевича: «Таня, Эмилия Ивановна, ребята! Сюда! Я нашел ананасы!» Когда мы подошли, он ловко разрубал ананас охотничьим ножом. Каждый получил по куску, какое это было блаженство! Слонов мы, однако, не встретили: только нашли место, где они останавливались на отдых. Но Владимир Евгеньевич, как истинный оптимист и следопыт, остался доволен этим походом, в котором он, казалось, ничуть не устал, долго подшучивая над моей хромотой. В конце этой экспедиции, возвращаясь в Ханой, мы разбились по машинам. Владимир Евгеньевич взял в свой газик меня, Л. Н. Медведева и двух зоологов-вьетнамцев. Шофер-вьетнамец был неопытным, и машина вскоре сломалась. На ремонт ушло несколько часов, и ехать пришлось в ночь через перевал, где накануне бандиты расстреляли военную машину. Настроение было, скажем прямо, не очень веселое. Когда мы тронулись в путь, Владимир Евгеньевич обернулся ко мне и сказал: «Будем петь песни, начнем со студенческих». За 5 часов поездки у нас кончилась вода, потом бензин и мы несколько раз были вынуждены останавливаться, чтобы заправиться. И здесь нам повезло, мы перепели весь возможный репертуар, включая дореволюционные, довоенные и городские песни. Я охрипла и отказалась петь. К тому же слух у Владимира Евгеньевича был далеко не идеальным. Но он не разрешил мне замолчать, сказав в приказном порядке: «Пойте, пожалуйста». Теперь я думаю, что это был единственный способ поднять дух у сидящих в машине.

На другой день состоялось заседание на высшем уровне во Вьетнамском научном центре, где Владимир Евгеньевич докладывал о результатах экспедиции. Глава центра во френче времен войны слушал доклад, расхаживая по кабинету. Нам дали по чашке зеленого чая и рюмке ликера. После бессонной ночи, глядя на маячащего человека и слушая тихую речь Владимира Евгеньевича, я задремала. Но Владимир Евгеньевич удивительно быстро мог подметить поведение аудитории и каждого в отдельности. Закончив свое выступление он добавил: «А теперь послушаем моего зама, которая в течение первого месяца руководила экспедицией во время моего отсутствия». Я вздрогнула и укоризненно глянула на Владимира Евгеньевича – ведь мы не договаривались, что я буду выступать. Но он вкрадчивым голосом добавил: «Пожалуйста, Эмилия Ивановна, мы Вас слушаем». Я доложила, как говорили, неплохо. А Владимир Евгеньевич после этого совещания сказал мне, явно обиженный: «А нехорошо было дремать на моем докладе».

Наутро мы собирались обратно в Москву. Владимир Евгеньевич ловко упаковывал на веранде свой экспедиционный багаж, который был довольно объемистым. Пришел Ю. И. Чернов; с ним мы собирались пойти на местный базар и купить сувениры перед отлетом. Я хотела было откланяться и двинулась к двери. Владимир Евгеньевич, который в это время завязывал какую-то коробку, вскинул брови и удивленно спросил меня: «А Вы куда?» Юрий Иванович ответил: «На базар, мы же договорились». В ответ: «Вы, Юра, можете идти, а Эмилия Ивановна, как я надеюсь, пойдет в свою комнату и напишет перед отлетом отчет о нашем вчерашнем совещании с вьетнамцами и изложит свои выводы и соображения о перспективах дальнейших работ». «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», – подумала я с горечью. Но спорить было бесполезно. Я несла наказанье за мое поведение накануне. Сам Владимир Евгеньевич не позволял себе быть невнимательным к докладчику и терпеть не мог, когда это делали другие.

Замечательной чертой его было не просто внешнее внимание, а желание понять не только обсуждаемую тему и проблему, но и оценить возможности самого говорящего в смысле его научной перспективности. Он редко здесь ошибался и очень огорчался, когда неглупые научные сотрудники тянули с диссертациями или не писали монографий. Зачастую он это воспринимал как личную обиду, тем более когда хорошо относился к человеку. Однако в отношении человеческих качеств он нередко испытывал иллюзии, особенно если человек мог удачно льстить и доказать свою нужность и кроткость. Своенравие и резкость высказываний были ему не по душе, хотя и то и другое было присуще ему самому. В то же время, будучи по натуре мягким, добрым, он чувствовал свою несправедливость и старался сгладить доставленные им обиды, чаще в шутливой форме. На него невозможно было долго обижаться.