Акедия

Вот почему Евагрий увещевает примириться с нашим врагом, прежде чем приступить к молитве[387], иначе она станет напрасным трудом[388]. Ибо более всех молитве вредит грех гневливости[389]. Воистину только негневливым ведома безмятежность[390]. Поскольку гнев происходит от неутолённых желаний, именно с них и следует начинать[391]. Этим он ещё раз показывает, что в области духовной жизни, как и в жизни вообще, всё взаимосвязано, и причиной многих несчастий являются наши необузданные желания.

Всё сказанное о гневе в равной мере относится и к унынию:

Против ума, который не разумеет, что помысел уныния, если он задерживается в нём, возмущает его состояние и помрачает в час молитвы святое сияние в его глазах…[392]

Как и уныние, и печаль,[393] и гнев[394] помрачают святое сияние. «Свет» у Евагрия обычно означает прежде всего познание[395] или созерцание[396]:

«Свет очей» означает созерцание, которого лишается ум в час искушений[397].

С другой стороны, ум сам по себе тоже свет, и при некоторых условиях он тоже может «узреть» самого себя[398]:

Признаком бесстрастия является то, что ум начинает зреть собственное сияние[399].

И наоборот:

Как облако препятствует сиянию солнечных лучей, так и гнев помрачает сияние души[400].

В состоянии смятения яростная часть души помутняет взор ума[401]. Иными словами, «помрачение» лишает ум способности выполнять свою естественную функцию «сияния»[402], то есть познания[403]. Ибо всегда «знать» и «видеть» y Евагрия суть синонимы[404].

Чтобы «видеть», уму даны два духовных «ока», и каждое из них выполняет своё назначение:

Бесовские помыслы ослепляют левое око души, которое служит для созерцания сущих. Помыслы, напротив, запечатлеваются и принимают форму в нашем уме, тем самым они помрачают и смущают правое око, которое в час молитвы предаётся созерцанию блаженного света Пресвятой Троицы; им же невеста Песни Песней улучает сердце своего жениха[405].

Так, ум уже сам по себе есть «свет», и это можно постигнуть на собственном опыте, по самой своей сути ум – «светильник»[406], которому надлежит наполниться божественным светом[407], то есть обрести «ведение» и «видение». С одной стороны, он двумя своими «очами» видит Бога опосредованно, в творениях, благодаря их «логосам», а с другой стороны – непосредственно. Личная непосредственная встреча, которую Евагрий называет «молитвой», в её глубоком и таинственном смысле есть не что иное, как явление божественной славы.

Молитва есть состояние ума, озарённого светом Пресвятой Троицы[408].

При этом речь идёт, разумеется, не о чём-то, воспринимаемом чувствами[409], а об опыте откровения, теофании ипостасного Бога в самой личности человека.

Когда ум освобождается от омрачавших его страстей[410] и когда «свет его очей» не замутнён, в «состоянии молитвы»[411] он лицезреет не только сияние своей собственной красоты, он созерцает свет[412] «по образу Божию» – поскольку «Бог есть свет»[413] – но созерцает и само сияние света Пресвятой Троицы, которое осеняет его[414] и с которым он смешивается[415]. И уже невозможно различить или разделить эти два «света»[416]. Действительно, по своей природе ум призван стать «скинией Бога»[417], местом присутствия сияющей славы единого и троичного Божества.

Это состояние таинственной «просветлённости» Евагрий называет «молитвой» в истинном значении слова. Только познавший его на опыте может говорить об этом.

Подобно тому, как не то же самое для нас видеть свет и говорить о свете, точно также не одно и то же видеть Бога и нечто понять о Боге[418].

При этом «молитва», «созерцание» (теория) и «познание» (гнозис) Бога, богомудрие образуют единое целое. Речь идёт о совершеннейшей, глубочайшей сопричастности, которая возможна только между личностями, «познавшими» друг друга. Вот почему единство трёх божественных ипостасей Пресвятой Троицы служит иконой, «образцом» этого мистического единения, чистейшей благодати между Богом и Его творением[419].