Ах, эта черная луна!

— Ты — ошалевшая дура! — разозлился Юцер. — Обе вы ошалевшие идиотки, и ты, и моя жена. Ничем не лучше Пашки! Я не дам вам забрать у меня Гете. Ты ведь явилась со скандалом не из-за маляра, про которого ничего не знала. Тебя взбесил Гете! Гете!

Причиной драматического появления Софии в кабинете начальника был вовсе не Гете, а Петр Васильевич Никодимчик, который должен был с минуты на минуту явиться на назначенную ему встречу. Он не должен был слышать, как Юцер декламирует нечто, ему, Никодимчику, неизвестное, на чистом немецком языке. Но теперь София была готова спровоцировать Юцера на продолжение декламации, и пусть Никодимчик услышит! Юцер это почувствовал.

— Продолжим разговор вечером, — сказал он мрачно.

София хлопнула дверью.

Она посидела за столом в изнеможении, потом позвонила Мали и вызвала ее на прогулку. К приходу Юцера Мали была готова. Юцер понял, что произошло, по странной перемене перспективы.

Когда Мали становилась на голову, стены сужались к потолку, люстры метались от стены к стене, большие напольные китайские вазы дрожали, а цветы в них источали резкий мускусный запах.

— Ни один немец не переступит порог моего дома, — сказала Мали, и люстра, звякнув, застыла в правом углу.

— И это говоришь ты, человек немецкой культуры!

— Это говорю я, твоя жена и мать твоего ребенка. С того момента, как воздух этого дома вдохнет и выдохнет фашист, у тебя не будет ни жены, ни дочери.

Люстра снова звякнула, поплыла по кругу, но вдруг изменила направление, поехала обратно, а потом раздвоилась.

— Это ультиматум? — спросил Юцер.

— Да.

Юцер бросил шляпу в кресло, постоял молча и сел на нее. Люстра звякнула, направилась было к своей розетке в центре потолка, но тут же остановилась.

— Хорошо, — сказал Юцер. — А теперь выслушай меня до конца. Я не хочу продолжать эту жизнь так, как мы ее себе устроили. Она стала плохой и глупой. Я ненавижу тех, кто убивал. Я готов убивать их. Я готов. Я даже предпринял кое-что. Я составил списки тех, кто убивал. И выследил некоторых, и вписал в списки их новые имена, фамилии и адреса. Потом я передал эти списки, куда надо. Я донес, Мали. Это было нелегко, но я это сделал. А теперь дай мне построить себя заново. Я не хочу жить без Гете. Я не хочу жить без немецкой культуры. Она у меня в крови. Я хочу опять стать хозяином собственной души.

— И в этом тебе должен помочь маляр-фашист?

— Маляр. Не фашист, а маляр. Я хочу разделить эти понятия. Маляр. Мне нужен маляр. Я не хочу знать о нем ничего, кроме того, что он маляр. Я не хочу никого любить за его муки. И не хочу никого ненавидеть за свои муки. Я вообще не хочу любить или ненавидеть маляра! Я хочу платить ему деньги за ра-бо-ту! Мали, посмотри, что с нами стало!

Стены выпрямились, лампа вернулась в розетку, но вазы продолжали подрагивать, и цветы источали все тот же противный запах.

— Хорошо. Пусть фашист покрасит стены. Это даже занятно. Пусть замазывает щели с пристрастием и немецкой педантичностью. Пусть. Но тебе это не поможет. Тебе станет от этого только хуже. Ненависть иногда лечит, Юцер.

В пыльных углах Вселенной прячутся ленивые ангелы. Ангелы, которые не кричат на площадях, не воруют божественный огонь, не устраивают катаклизмов, а только удивленно молчат. Придет ли когда-нибудь их время?

Маляр вошел в кухню и попросил стакан воды. В кухне была только Паша. Она налила воду в стакан и выплеснула ее в лицо маляра. Маляр утерся и пошел докрашивать стену. Вечером Паша рассказала об этом Юцеру и Мали. Она была горда собой.

— Я хочу избавиться от твоей сестры, — сказал Юцер Гецу.

— За то, что она не захотела подавать воду фашисту? Я бы сделал то же самое. А если бы не решился сделать, ненавидел себя за это.

— Ты волен делать, что хочешь. Но у меня все-таки должен быть свой дом, в котором я делаю то, что считаю нужным. Мы снимем ей комнату и будем за нее платить.

— Дело не в деньгах, — сказал Гец. — Я отказываю тебе в праве наказывать ее за этот поступок. Пусть переезжает назад к нам.

— Нет, — сказала Юцеру Мали. — Нет и нет. У нее было право поступить так, как она поступила. Если ты выгонишь Пашку за это, мы станем изгоями, Юцер. У Меировича появится право не подавать нам руки. И я это право признаю.

И вот, не прошло и недели, как Юцер затеял историю с бонной. На сей раз стены сошлись над его головой и люстра висела неподвижно. Ей просто некуда было двинуться. В комнате исчез воздух. Вещи прилипли к полу, цветы в вазах опустили головки, а белый какаду в голубой клетке прикрыл глаза крылом.

Не двигалась и Мали. Она сидела в кресле, бледная и сосредоточенная. Юцер отметил, что ее лицо похоже на недодержанную фотографию: ни теней, ни подробностей.

— Теперь уйти придется тебе, — сказала Мали глухо. — И теперь это не подлежит обсуждению.