Ах, Маня

обернули в целлофан и положили в финтифлюшную коробочку. Обитую, к примеру, красным бархатом и позолотой и похожую – совсем уже смех – изнутри на Большой театр. В общем, с Ленчиком приключился идиотизм. Он, желая женщину, хотел вместе с тем сидеть с ней в Большом театре. И, поняв это, Ленчик оторопел. И тут нужно сказать, чем был Большой театр в жизни Ленчика. Он сподобился побывать в нем первый раз еще до войны. Рванули они тогда студенческой компанией из Киева в Москву на воскресенье. В чем стояли – в том и поехали. И пошли в этом же в Большой театр. Ходили, переполненные собственной молодостью, дерзостью, предприимчивостью. Захотели – приехали, надумали – пришли. И теперь, развалясь, поедают мороженое на бархатных банкетках. Почему-то хотелось громко хохотать, почему-то вспоминали батюшку-царя, который когда-то тут тоже «ошивался». Короче, было много мелких, несущественных и глуповатых впечатлений и ничего больше. А потом он попал в Москву уже в конце пятидесятых по своим реабилитационным делам. Вспомнилась киевская поездка, и он купил билет с рук. По случайности снова давали «Пиковую». Уже в зале, глядя на блестящие камзольчики и белые парики, он сообразил, что попал на ту же вещь. И почему-то стало неловко за довоенную дурашливость. Он слушал печальную музыку и думал так: несет его, как щепку в море, а вот Пушкин и Чайковский и весь этот самый Большой театр – они всегда на берегу. Никакое время, никакие непогоды им нипочем. Вот так зацепишься краешком, подержишься – и мчись дальше. Может, подвезет – и снова зацепишься, и снова услышишь песню про милого пастушонка. Пришла еще странная мысль, что лопни он от натуги, выдай сколько угодно сверхплановой продукции, а не остаться ему на берегу. Щепка и есть щепка. Он походил по театру, но в этот раз все вкушающие мороженое были ему неприятны. Они чего-то не знали, а он уже знал. Он понял, ему так казалось, разницу между бессмертием и тленом. Но! Это «но» было удивительным. Бессмертие, недоступное для него, щепки, его не обижало. Пусть! Он даже рад будет носиться по житейскому морю хоть сколько, только быть бы ему уверенным – берега стоят!

С тех пор всех, уезжающих по делам в Москву, он наставлял: надо посетить Большой театр. И лучше всего, конечно, «Пиковую даму». Он обижался, если не следовали его советам. Разве ж он против ГУМа или ЦУМа, бога ради, давитесь хоть до скончания века, но миленький дружок, любезный пастушок – это же совсем другое! Узнать его – это все равно как получить документ, что ты на этой земле существовал. Что же другое предъявишь?

И вот теперь Ленчику до задыхания, до хрипоты хотелось побывать в театре с Зинаидой. Именно в театре, именно в Большом, именно на «Пиковой даме». Поэтому бежать с ней на чердак за полиэтиленом, бежать, как какой-нибудь бабник, было настолько несообразно, настолько не соответствовало состоянию души, что Ленчик даже растерялся. Будто он мальчишка-несмышленыш, а не пожилой крученный и верченный жизнью мужик, давно разобравшийся, что почем, и живущий в полном согласии с теми правилами торговли, которые жизнь ему предложила. В стареньком Манином холодильнике «Дон» стояла початая бутылка, он знал об этом. Он нашел ее не внутри, а сверху, удивился, что так, но, услышав храп Дуси, сообразил: это ее рук дело. Ругнулся тихо и беззлобно и пошел полоскать стакан. Он же не знал, что это Маня сама угощала Дуську, что та, как бы ни ярилась от желания выпить, никогда бы в чужой холодильник не полезла. Несколько раз в жизни она утаскивала бутылки в магазине во время разгрузки, но это же другое дело. Частная собственность была для Дуси неприкосновенной.