Ах, Маня

Сергей сделал губы трубочкой, что означало несогласие – его вырастил отец! Подумаешь, был с Маней ребенком. Сколько ребенку надо! Тем более в войну ничего-то и не было. Ели что придется, одевались во что придется, все жили одинаково, и он выжил, потому что был здоровый, а не потому что Маня. Сергей давно для себя вывел эту формулу «жизни в войну». Тогда легче было растить детей, чем сейчас. Доказательство? Брали же разные психи по десять чужих детей и выращивали. Ничего! Потому что разделить буханку хлеба на двадцать кусков – это вам не двадцать джинсов или двадцать, к примеру ручных часов. Что? Не так? Поэтому он лично Маню любит просто так, как тетку, а никакой благодарности за войну он к ней не испытывает. Невелика заслуга и невелик подвиг. Поэтому идея Лидии забрать тетку показалась ему глупой, как и многое другое из того, что предпринималось сестрой. Лидия – так ему популярно объяснила жена – вечно находится в состоянии сравнения. Для нее безумно важно соответствовать каким-то там идеалам. Она все время сравнивает, все у нее от сравнения трещит – отсюда неврастения, психопатия и прочие радости. Ну что такое идеал? Что? Какая жизнь и какой человек? Они с женой поняли – все это блажь. Надо жить просто, и не вовне, а вовнутрь… Идеал в себе, и по нему равняйся. Тогда, что бы ни случилось вовне, ты не мечешься, тебе не страшно. А у Лидии эта манера жить и видеть грудь четвертого человека, это постоянное «как»: как в войну как в послевойну как принято, как лучше… Не жизнь, а – простите! – сплошное какание.

…«Ай, ай, – подумал Москаленко. – Ай, ай…» Но тут же успокоился. Никуда Гейдеко не уедет. Не такой она человек, чтоб «у кого-то» жить.

Насупился Ленчик. Не знал, что сказать и что подумать. Пришло понимание своей отрезанности от родни. Он ничего про них не знает, вот подойдет к нему Маня и спросит: «Как, Ленчик, ты считаешь?» А он понятия не имеет, что сказать. Поэтому пусть лучше она его ни о чем не спрашивает… Никогда…

Покатилось застолье своим путем. Маня с высоты своего умывальника видела, как в какой-то момент вошла в действие некая независимая сила, и она повела действие по своему плану. И тогда Маня отодвинула умывальник, сходила в дом и принесла оттуда табуреточку, на которой у нее стоит обычно фикус. Вытерла сыроватое от кадки с землей пятно и села. Теперь она сидела ниже всех, зато было ей удобно и уютно. С такого места легко было вставать и подходить к кому хотелось, и приносить табуреточку с собой, и Маня сразу почувствовала себя у дела. Так она с табуреточкой и рюмочкой и передвигалась то к одним, то к другим, и было ей приятно, что все вкусно, что всего хватает, что людям у нее хорошо и есть что вспомнить и о чем поговорить.

– А помнишь, – сказал Ленчик Зинаиде, подсаживаясь к ней, – ты хотела быть летчицей…

Зинаида только-только пришла, выставив на стол горячее. Приготовилась она это делать обстоятельно и не торопясь, а бабы кинулись ей помогать, и уже через пять минут все стояло на столе. «Размякли, – подумала о помощницах Зинаида. – Петь скоро будут». Она знала все этапы застолья – от напряженно смущенного усаживания до непременного во всех случаях пения «Ой ты, Галю, Галю молодая» – у женщин и «ты меня уважаешь?» – у мужчин. В свое время спрашивала у Вани: «Чего это вам именно пьяным важно этот вопрос выяснить?» Непьющий Ваня говорил: «Потому что никто никого не уважает… Но каждый хочет, чтоб его уважали… Все хотят голы забивать, а никто не хо-

чет получать в свои ворота… Поняла?» Ваня любил соединять в одной фразе многое разное и любил в себе это качество. Оно ему казалось умным.

Зинаида присела и подумала: не в этом дело, что не уважают. Когда людям объясняться на эту тему? Несет человека по жизни… Вот тут как раз и заскрипел стулом Ленчик.

– …А помнишь? Ты хотела быть летчицей?

– Да господь с тобой! – засмеялась Зинаида. – Никогда в жизни!

– Ну да! Гризодубова, Осипенко, Раскова слетали, ты и сказала: вот бы и мне! Я помню, помню… Узнавал же про летное училище…

Зинаида покачала головой: не помню. Ленчик пря-мо руки вскинул – что за склероз? Как же можно забыть такое?

– У меня плохая память, – успокаивала его Зинаида. – Я столько всего забыла.

Ленчик же уперся: все можно забыть – но мечту? Он все свои мечты помнит. Мальчишкой хотел быть кучером. Подрос – голкипером. Потом танкистом. Утесовым хотел быть.

– Ничего не исполнилось! – засмеялся. – Жизнь определила по-своему. – И вдруг почувствовал тоску. Чувство это после выпивки было ему знакомо, но приходило оно обычно позже, на другой день. Дочка, медик, объяснила, что все очень просто: химическая реакция в нервах, придавать значения не нужно. Пройдет. Он привык к такому толкованию, заболит душа – элементарная химия. Все равно как молоко прокисает. Не придавать значения! А тут затосковалось раньше времени, рано для реакции… – Чертова война! – сказал он. – Прошлась, сволочь, танком… Твой воевал?

Никто никогда не задавал ей этого вопроса. Она всю жизнь прожила тут, на виду, на глазах, надо было не видеть ее почти сорок лет, чтобы такое спросить.