Ах, Вильям!

— Я сама только что об этом вспомнила. Постой-ка. — Я повернулась к Вильяму: — Когда она болела и я сидела у ее постели, она часто шутила про свою бессонницу, а по вечерам говорила: «Пора пить таблетки», и однажды, когда я пошла за ними в аптеку… Или это ее врач мне рассказал, да, это был врач, он рассказал, что она принимает их уже много лет.

— Как строго он хранил врачебную тайну, — саркастично заметил Вильям. — О конфиденциальности он не слышал?

— Нет. Я ему нравилась, — сказала я. И это была правда.

Некоторое время мы ехали молча, потом я сказала:

— Просто, по-моему, это интересно. Что ее мучила бессонница.

— Люси, тебя саму вечно мучила бессонница, — сказал Вильям, а я ему:

— Да знаю я, дуралей, и я знаю, почему она меня мучила, — из-за того, в какой среде я росла. Я просто хочу сказать — возможно, твою мать мучила бессонница из-за того, что она оставила позади.

— Да понял я, — ответил Вильям и бросил на меня взгляд, но из-за солнечных очков я не знала, что в этом взгляде.

Пару минут спустя Вильям сказал:

— Люси, мы так и не решили, что делать с Лоис Бубар.

— Просто веди машину, — сказала я. — Мы проедем мимо ее дома, а потом остановимся и подумаем.

* * *

Когда мы въехали в Хоултон, от яркого солнца весь город сверкал; кирпичное здание суда, библиотека — все выглядело старинным и очень уютным, будто город уже давно себе нравится, и река сверкала тоже, и вскоре мы оказались на улице Любезной.

И, проезжая по улице Любезной, мы увидели пожилую женщину в саду перед домом, который разглядывали день назад. Она склонилась над кустом, и на ней была шляпа, и для ее возраста волосы у нее были довольно длинные — красивые такие, русые, почти до плеч, — и во всем ее облике, когда она склонилась над кустом, сквозила молодость; она была в коричневых брюках по щиколотку и синей рубашке, худенькая, но не тощая. В ней была грация, вот что я пытаюсь сказать.

— Вильям! — почти прокричала я. — Это

она!

Он слегка сбавил скорость, но женщина не подняла голову, и мы проехали мимо и остановились через квартал.

— Господи боже, Люси.

— Это она, — повторила я, указав рукой в сторону ее дома.

Вильям оглянулся, затем уставился прямо перед собой.

— Мы не знаем наверняка. Может, Лоис Бубар сидит сейчас внутри в инвалидном кресле и ее избивает собственный сын.

— Может, — согласилась я. А потом сказала: — Вильям, давай я схожу с ней поговорю.

Вильям прищурился:

— И что ты ей скажешь?

— Не знаю. Жди здесь, а я просто схожу с ней поговорю. — Я взяла свою сумочку с длинным ремешком и открыла дверцу. И напоследок спросила: — Хочешь со мной?

— Нет, иди, — сказал Вильям. — Я не знаю, что делать.

Я тоже не знала.

* * *

Подходя к дому номер четырнадцать, я заметила, что сбоку от него между четырьмя деревянными столбами протянуты веревки для сушки одежды. А у крыльца на двух крепких деревьях висит гамак, с виду совсем новый. Как я уже говорила, это был самый красивый дом во всей округе, с синими стенами и красными ставнями. Женщина по-прежнему возилась с кустом — это был розовый куст с приплюснутыми желтыми цветками, — у нее был очень сосредоточенный вид; подойдя поближе, я разглядела у нее в руке распылитель. Я замедлила шаг; я не знала, как мне быть.

И тут она подняла голову, вроде как улыбнулась мне и вернулась к своим делам.

— Добрый день, — сказала я, остановившись посреди тротуара. Розовый куст был от него недалеко. Она снова на меня посмотрела; за стеклами маленьких очков я увидела ее глаза, это были небольшие глаза, но проницательные.

— Добрый, — ответила она, выпрямившись.

— Красивые розы, — сказала я ей.

А она мне:

— Их посадила еще моя бабушка, а я пытаюсь не дать им умереть. Их поела тля, будь она неладна.

А я ей:

— Да, с тлей хлопот не оберешься.

Она снова занялась кустом, сбрызнула его из распылителя.

Я сказала:

— Их посадила ваша бабушка? Здорово. В смысле, что они растут уже так давно.

Женщина выпрямилась и посмотрела на меня.

— Ага, — сказала она.

Я сдвинула солнечные очки на лоб:

— Меня зовут Люси. Рада встрече.

Женщина не двигалась с места, и я поняла, что она не собирается пожимать мне руку, но не из чувства враждебности, а просто потому что не собирается. Она посмотрела на небо, потом на сад, потом снова на меня:

— Как, вы сказали, вас зовут?

Она вела себя не враждебно и не дружелюбно.

— Люси, — сказала я. — А вас?

Женщина сняла очки; это были очки для чтения, чтобы лучше видеть тлю, и, как ни странно, без очков она выглядела и старее, и моложе одновременно. Глаза у нее были какие-то голые — я имею в виду, почти без ресниц.

— Лоис, — сказала она. А затем спросила: — Откуда вы, Люси?

Я чуть не сказала «из Нью-Йорка», но вовремя спохватилась.

— Я родом из маленького городка в Иллинойсе, — сказала я.

— И что привело вас в Хоултон, штат Мэн?

Чуть ниже шляпы, вдоль линии роста волос, ее лоб слегка поблескивал от пота.

— Мы… Мы с мужем… В общем, отец моего мужа был немецким военнопленным, и мы приехали что-нибудь о нем разузнать.

Я перевесила сумочку на другое плечо.