Ахат Макнил

Добавьте к этому то обстоятельство, что он постоянно клал руку на спинку моего стула (то есть мне на плечи), как будто я был с ним рядом во время всех этих ярких свиданий, сексуальных и литературных побед, и вы поймете, что я чувствовал. Но что я мог сделать? Он исполнял роль, которой постыдился бы любой знаменитый актер из тех, кого он назвал; я тоже играл свою роль, и хотя внутри у меня все кипело, хотя меня предала и Виктория, и он сам, и все эти жрущие собакоголовые тупицы, суетящиеся вокруг стола, я изображал почтительного и гордого сына с оскароносным блеском. Хотя, возможно, я был не на высоте. Но я всяко не вскакивал, не переворачивал стол, не называл его лицемером, обманщиком и бабником, который никого не имеет права называть своим сыном, в том числе и меня. О, как потом все эти деканы и профессора подкатывали ко мне, готовые лизать мне задницу, а доктор Дельпино всячески старалась не выдать наш маленький секрет и отодвинуть Викторию в сторону. А Виктория… Это отдельный разговор. Она как будто забыла о моем существовании, настолько она была поглощена созерцанием моего отца-гения.

Он отвел меня в сторону перед тем, как выйти на ледяной ветер, с доверительным отеческим выражением, и все остальные моментально отвернулись из уважения к кровным узам, а он спросил, все ли у меня в порядке.

– Все в порядке? – сказал он.

Вокруг происходило шевеление, раздавалось крещендо голосов, разворачивался ритуал по застегиванию «молний» надеванию перчаток, шарфов и курток; голоса заглушил струнный квартет, игравший в таком диком ключе, что у меня волосы на затылке встали дыбом.

– В каком смысле? – спросил я.

Я взглянул ему в лицо, и все его годы куда-то улетучились: он был моим другом, моим отцом, тем вспыльчивым человеком, которого я с детства помнил на кухне, в кабинете и в спальне.

– Не знаю, – ответил он, пожимая плечами. – Виктория сказала… ее ведь зовут Виктория, да?

Я кивнул.

– Она сказала, что ты нездоров, что у тебя грипп или что-то в этом роде, – и он замолчал.

Кто-то крикнул: «На это надо было смотреть в декабре!» Струнный квартет замолчал, шмелиное гудение струн и нервное шуршание пальцев прекратилось.

– Славная эта Виктория, – сказал он. – Необыкновенная. – А потом пошутил: – Похоже, вкус у тебя мой.

Но почтительный сын не то что не засмеялся – даже не улыбнулся. Он чувствовал себя не Ахатом, а скорее Эдипом.

– Тебе нужны деньги? – спросил отец и машинальным жестом полез в карман джинсов, но тут к нам подвалили все остальные, и вопрос отпал. Он неожиданно обнял меня одной рукой, другой подхватил Викторию и гордо реющий флаг ее волос. Потом помахал худыми руками и произнес: – Увидимся сегодня на вечере, да?

Все смотрели на нас, все до последнего подметалы, не говоря о биографе, докторе Дельпино и прочих ошарашенных, благоговеющих и скалящихся посторонних людях, которые глазели на нас, оторвавшись от своих coquilles и fritures.[12] Это был поистине исторический момент.

– Да, – сказал я, и мне показалось, что они сейчас разразятся аплодисментами, – конечно.

Зал был набит битком, яблоку негде упасть, было жарко и душно от скопления тел, пальто, шарфов и других личных вещей и, казалось, еще одна невидимая толпа окружила эту живую и дышащую массу – студентов, сотрудников факультета, жителей города, занимавших каждый клочок пространства. Некоторые, как я слышал, приехали даже из Вермонта и Монреаля, и когда мы вошли в большие двустворчатые двери, спекулянты просили за билеты со скидкой студенческого клуба по два пятьдесят в три, а то и в четыре раза больше. Я сел в первом ряду между пустым креслом для моего отца и биографом (его звали Мел, то есть Малькольм), а сам отец обходил присутствующих, пожимал руки, подписывал книги, салфетки, листы записных книжек и все, что подсовывала ему обожающая толпа. Виктория, шевелюра которой увеличилась до невероятных размеров благодаря загадочному химическому средству, которое она применила в ванной, которая находилась в конце коридора, ведущего от ее комнаты, сидела рядом со мной, распустив свои щупальца.

Я старался не смотреть на отца, ныряя в джунгли Виктории и выныривая оттуда, чтобы невозмутимо поболтать ни о чем, как будто все в порядке, но тут Мел наклонился через свободное кресло и ткнул мою руку толстым концом ручки «Скрипто»,[13] которая всегда была у него наготове. Я повернулся к нему (Виктория крепко сжимала мою руку – она не отпускала ее, даже чтобы поправить шарф, с того момента, как мы вышли из машины) и стал разглядывать блики на его очках. Занятные у него были очки, как расписные окна, как маска для подводного плавания, приросшая к его голому черепу.

– Тысяча девятьсот восемьдесят девятый, – сказал он, – это тогда он разбил машину? В смысле, «БМВ». – Я застыл на месте и ждал продолжения; его голос змеей пробирался в мое сознание, так что в какой-то момент я принял его за свой внутренний голос. – Вы не помните, он тогда еще жил дома? Или это было после того… после того, как он переехал?

Переехал. Разбил машину.