Ахиллесово сердце

попадали, припали

крылом –

к крылу,

педалями –

в педали,

рулем – к рулю,

да разве их разбудишь –>

ну хоть убей! –

оцепенелых чудищ

в витках цепей,

большие, изумленные

глядят с земли,

над ними – мгла зеленая,

смола,

шмели,

в шумящем изобилии

ромашек, мят

лежат,

о них забыли,

и спят

и спят.

1963

* * *

Э. Межелайтису

Жизнь моя кочевая

стала моей планидой...

Птицы кричат над Нидой.

Станция кольцевания.

Стонет в сетях капроновых

в облаке пуха, крика

крыльями трехметровыми

узкая журавлиха!

Вспыхивает разгневанной

пленницею, царевной,

чуткою и жемчужной,

дышащею кольчужкой.

К ней подбегут биологи:

«Цаце надеть брелоки!»

Бережно, не калеча,

цап! – и вонзят колечко.

Вот она в небе плещется,

послеоперационная,

вольная, то есть пленная,

целая, но кольцованная,

над анкарами, плевнами,

лунатиками в кальсонах –

вольная, то есть пленная,

чистая – окольцованная,

жалуется над безднами

участь ее двойная:

на небесах – земная,

а на земле – небесная,

над пацанами, ратушами,

над циферблатом Цюриха,

если, конечно, раньше

пуля не раскольцует,

как бы ты ни металась,

впилась браслетка змейкой,

привкус того металла

песни твои изменит –

с неразличимой нитью,

будто бы змей ребячий,

будешь кричать над Нидой,

пристальной и рыбачьей.

1963

* * *

Ты пролетом в моих городках,

ты пролетом

в моих комнатах, баснях про Лондон

и осенних черновиках,

я люблю тебя, мой махаон,

оробевшее чудо бровастое.

«Приготовьте билетики». Баста.

Маханем!

Мало времени, чтоб мельтешить

Перелетные стонем пронзительно.

Я пролетом в тебе,

моя жизнь!

Мы транзитны.

Дай тепла тебе львовский октябрь,

дай погоды,

прикорни мне щекой на погоны,

беззащитною как у котят.

Мы мгновенны? Мы после поймем,

если в жизни есть вечное что-то –

это наше мгновенье вдвоем.

Остальное – пролетом!

1963

Гитара

Меж перца и малаг

под небом наших хижин

костлявый как бурлак

певец был юн и хищен

и огненной настурцией

робея и наглея

гитара как натурщица

лежала на коленях

она была смирней

чем в таинстве дикарь

и темный город в ней

гудел и затихал

а то как в реве цирка

вся не в своем уме –.

горящим мотоциклом

носилась по стене!

мы – дети тех гитар

отважных и дрожащих

между подруг дражайших

неверных как янтарь

среди ночных фигур

ты губы морщишь едко

к ним как бикфордов шнур

крадется сигаретка

1961

Бьет женщина

В чьем ресторане, в чьей стране – не вспомнишь,

но в полночь

есть шесть мужчин, есть стол, есть Новый год,

и женщина разгневанная – бьет!

Быть может, ей не подошла компания,

где взгляды липнут, словно листья банные?

За что – неважно. Значит, им положено –

пошла по рожам, как белье полощут.

Бей, женщина! Бей, милая! Бей, мстящая!

Вмажь майонезом лысому в подтяжках.

Бей, женщина!

Массируй им мордасы!

За все твои грядущие матрасы,

за то, что ты во всем передовая,

что на земле давно матриархат –

отбить,

обуть,

быть умной,

хохотать –

такая мука – непередаваемо!

Влепи в него салат из солонины.

Мужчины, рыцари,

куда ж девались вы?!

Так хочется к кому-то прислониться –

увы...

Бей, реваншистка! Жизнь – как белый танец.

Не он, а ты его, отбивши, тянешь.

Пол-литра купишь.

Как он скучен, хрыч!

Намучишься, пока расшевелишь.

Ну можно ли в жилет пулять мороженым?!

А можно ли

в капронах

ждать в морозы?

Самой восьмого покупать мимозы –

можно?!

Виновные, валитесь на колени,

колонны,

люди,

лунные аллеи,

вы без нее давно бы околели!

Смотрите,

из-под грязного стола –

она, шатаясь, к зеркалу пошла.

«Ах, зеркало, прохладное стекло,

шепчу в тебя бессвязными словами,

сама к себе губами

прислоняюсь,

и по тебе

сползаю

тяжело,

и думаю: трусишки, нету сил –

меня бы кто хотя бы отлупил!..»

1964

Париж без рифм

Париж скребут. Париж парадят.

Бьют пескоструйным аппаратом.

Матрон эпохи рококо

продраивает душ Шарко!

И я изрек: «Как это нужно –

содрать с предметов слой наружный,

увидеть мир без оболочек,

порочных схем и стен барочных!..»

Я был пророчески смешон,

но наш патрон, мадам Ланшон,

сказала: «О-ля-ля, мой друг!..»

И вдруг –

город преобразился,

стены исчезли, вернее, стали прозрачными,

над улицами, как связки цветных шаров, висели

комнаты,

каждая освещалась по-разному,

внутри, как виноградные косточки,

горели фигуры и кровати,

вещи сбросили панцири, обложки, оболочки,

над столом

коричнево изгибался чай, сохраняя форму чайника,

и так же, сохраняя форму водопроводной трубы,

по потолку бежала круглая серебряная вода,

в соборе Парижской богоматери шла месса,

как сквозь аквариум,

просвечивали люстры и красные кардиналы,

архитектура испарилась,

и только круглый витраж розетки почему-то парил

над площадью, как знак:

 § «Проезд запрещен»,

над Лувром из постаментов, как 16 матрасных пружин,

дрожали каркасы статуй,

пружины были во всем,

все тикало,

о Париж,

мир паутинок, антенн и оголенных проволочек,

как ты дрожишь,

как тикаешь мотором гоночным,

о сердце под лиловой пленочкой,

Париж

(на месте грудного кармашка, вертикальная, как рыбка,

плыла бритва фирмы «Жиллет»)!

Париж, как ты раним, Париж,

под скорлупою ироничности,

под откровенностью, граничащей

с незащищенностью.

Париж,

в Париже вы одни всегда,

хоть никогда не в одиночестве,

и в смехе грусть,

как в вишне косточка,

Париж – горящая вода,

Париж,

как ты наоборотен,

как бел твой Булонский лес,

он юн, как купальщицы,