Ахматова и Гумилев. С любимыми не расставайтесь

– Николай Степанович Гумилев? – негромко спросил один из мужчин, преграждая ему дорогу.

– Да, – ответил Николай. Отпираться тоже было бессмысленно – теперь, посмотрев в глаза остановившим его людям в аккуратных темных костюмах, он в этом не сомневался. Они и так знали, кто он. Они вообще знали о нем если не все, то очень и очень многое.

Ощущение счастья, в котором Гумилев в буквальном смысле купался минуту назад, гуляя вдоль дома, еще не оставило его. Он еще не осознал, что его жизнь только что изменилась, он по-прежнему был тем восторженным молодым человеком, у которого впереди много радостных и интересных лет, наполненных поэзией, вдохновением, прогулками с друзьями и любовью. Хотя где-то в глубине души уже начало зарождаться понимание: ничего из того, о чем он только что мечтал, не сбудется. Он больше не напишет новых стихов, не научит писать стихи новых поэтов, не создаст новых литературных журналов. Не увидит, как растут и взрослеют его дети. Не помирится с Анной и не начнет с ней все сначала…

– Следуйте за нами, – так же тихо, но твердо и очень уверенно произнес второй мужчина, показывая Николаю на автомобиль. – Вы арестованы.

Глава XXIV Россия, Петроград, 1921 г.

В стороне чужой

Жизнь прошла моя,

Как умчалась жизнь,

Не заметил я.

Н. Гумилев

Сколько времени он провел в тюрьме? Николай не знал этого. Он сбился со счета в первые же дни: его постоянно будили и уводили на допрос по ночам, иногда не по одному разу, давая поспать пару часов и снова требуя, чтобы он встал, так что вскоре он уже не мог понять, был ли каждый период сна целой ночью или более коротким промежутком времени. Ему казалось, что прошло около трех недель, но он понимал, что может ошибаться. Правда, после нескольких бессонных ночей поймал себя на том, что уже не особо интересуется датами и числами. В первый момент его это напугало – в голову стала настойчиво лезть мысль, что он медленно сходит с ума и превращается в равнодушного ко всему идиота. Но потом Гумилев решил, что волноваться из-за такой мелочи, учитывая все остальные свалившиеся на него беды, было бы странно. Поводов для переживания хватало и так.

На первых допросах он вообще не мог понять, в чем его обвиняют и каких ответов от него ждут. Ему называли фамилии, которых он никогда не слышал или слышал мельком, спрашивали о людях, с которыми он не был знаком, и требовали признаться, что он хорошо их знает. Николай пытался вспомнить, при каких обстоятельствах мог слышать ту или иную фамилию, чтобы догадаться, в чем его обвиняют, но не находил в этой череде имен никаких закономерностей. Это пугало, но это же и успокаивало в самом большом опасении – что его арестовали из-за дел, которыми он занимался в Абиссинии. По крайней мере ни о чем, касающемся его путешествий и людей, отправлявших его туда, Николая ни разу не спросили. После нескольких допросов он окончательно уверился, что ему приписывают что-то другое, а еще спустя некоторое время стал догадываться, что именно. Первые подозрения у него появились, когда в кабинете следователя прозвучало имя Владимира Таганцева. В писательских компаниях ходили неясные слухи о том, что профессор развил какую-то тайную деятельность против новой власти, и Николай даже собирался осторожно разузнать о ней, но так и не успел этого сделать. Теперь выяснилось, что слухи были не беспочвенными. Но радоваться тому, что он ничего не знал о том деле, Гумилев не спешил. Он подозревал, что раз уж его арестовали как участника этого заговора, то на свободу он так просто не выйдет, даже если его непричастность к заговору будет полностью доказана. Новая власть явно была не из тех, кто умеет признавать свои ошибки.

Хотя пока доказательства его вины не были найдены, и обращались с пленником неплохо. В первые же дни после ареста, когда заскучавший в одиночной камере Николай попросил у охраны бумагу и перо, ему принесли несколько чистых листов с маленьким огрызком карандаша. Не ожидавший такой милости молодой человек поначалу даже растерялся. Он был уверен, что в просьбе ему откажут, что какое-то время ему придется сочинять письма и стихи в уме, а потом, возможно, он сумеет раздобыть клочок бумаги и записать на нем одно из самых удачных четверостиший. А оказалось, что получить возможность писать в тюрьме совсем просто…

«Что ж, Коля, все великие писатели и поэты, которые попадали в кутузку, обязательно творили даже за решеткой!» – напомнил себе Гумилев и, посидев некоторое время над чистым бумажным листом, вывел на нем первую строчку. К концу дня два листа были полностью исписаны неровными, наползающими друг на друга строчками: в камере было довольно темно, а видел Николай плохо. Перечитать написанное он тоже не мог из-за темноты, но это его не особо огорчало. Собственные стихи он помнил и так, тем более только что сочиненные. Почти все из написанного ему понравилось, и заснул Николай в ту ночь довольным и почти позабывшим, где он находится. «На свободе бы я столько за день не написал, меня бы ученики отвлекали…» – успел подумать он, проваливаясь в сон на своей жесткой койке.