Ахматова и Цветаева

(Много шерсти у пса, отсутствие одежды – у меня).

* * *

Два источника гениальности женщины: 1) её любовь к кому-нибудь (взаимная или нет – все равно), 2) чужая нелюбовь.

* * *

Бездарна женщина: когда не любит (никого), когда ее любит тот, кого она не любит.

* * *

Когда нет мужчин, я о них никогда не думаю, как будто их никогда и не было.

* * *

21-го августа 1918 г.

Еда иногда пахнет совсем не едой: приключением, грустью (запах кухни большого отеля).

* * *

Аля: – «Марина! Я хотела бы написать книгу про все. Только я бы не хотела ее продавать, я бы хотела, чтобы она у нас осталась, чтобы ее могли читать только родные: душевно-родные и другие»…

* * *

Марина! А у тебя иногда дикие глаза: в них степи, ночь…

* * *

На днях разбился верхний свет в столовой. Стекла вдребезги, кирпичи, штукатурка, звон. Мы с Алей еле спаслись. Аля, в слезах: – «Марина! я жалею книги!»

– «Какие книги?»

– «Ведь дом рушится!»

* * *

– «Да! И если ты через 10 минут не будешь готова, я тебя не возьму ни гулять, ни в Кремль, и не дам тебе чаю!»

– «А я тогда буду жить как святые! И буду писать 8 страниц в день!»

(В реплике – ни самолюбия, ни самомнения, ни смирения – сразу сжилась).

* * *

Я – le contre – coup du fait[134].

* * *

Мужчины и женщины мне – не равно близки, равно – чужды. Я так же могу сказать: «вы, женщины», как: «вы, мужчины». Говоря: «мы – женщины», всегда немножко преувеличиваю, веселюсь, играю.

* * *

Июльское солнце я чувствую черным.

* * *

Аля, 27-го августа 1918 г., в кухне, за ужином – ко мне и Наде:

«Вы тут все про дворников говорите, а я думаю про свою серебряную страну».

* * *

Из письма:

Нас делят, дружочек, не вещи высокого порядка, а быт. Согласитесь, что не может быть одинаковое видение от жизни у человека, к<отор>ый весь день кружится среди кошелок, кухонных полотенец, простонародных лиц, вскипевшего или не вскипевшего молока и человека, в полном чистосердечии никогда не видавшего сырой моркови.

Женщине, если она человек, мужчина нужен, как роскошь, – очень, очень иногда. Книги, дом, забота о детях, радости от детей, одинокие прогулки, часы горечи, часы восторга, – что тут делать мужчине?

У женщины, вне мужчины, целых два моря: быт и собственная душа.

* * *

Я абсолютно déclassée[135]. По внешнему виду – кто́ я? 6 ч. утра. Зеленое, в три пелерины, пальто, стянутое широченным нелакированным поясом (городских училищ). Темно-зеленая, самодельная, вроде клобука, шапочка, короткие волосы.

Из-под плаща-ноги в безобразных серых рыночных чулках и грубых, часто нечищеных (не успела!) башмаках. На лице – веселье.

Я не дворянка – (ни гонора, ни горечи) и не хозяйка (слишком веселюсь), я не простонародье (слишком <пропуск> и не богема (страдаю от нечищеных башмаков, грубости их радуюсь, – будут носиться!).

Я действительно, абсолютно, до мозга костей, – вне сословия, профессии, ранга. – За царем – цари, за нищими – нищие, за мной – пустота.

* * *

– «Монах ребенка украл!»

(Возглас мальчишки на Казанском вокзале, видящего меня мчащуюся с Ириной на руках).

* * *

Тяготение к мучительству. Срываю сердце на Але. Не могу любить сразу Ирину и Алю, для любви мне нужно одиночество. Аля, начинающая кричать прежде, чем я трону ее рукой, приводит меня в бешенство. Страх другого делает меня жестокой.

* * *

Из письма:

…Господи Боже мой, знайте одно: всегда, в любую минуту я о Вас думаю. Когда Вам захочется обо мне подумать, знайте, что Вы думаете в ответ.

…Это ныло у меня два года в душе, а теперь воет.

…Я же не одержима, моя одержимость тайная, никто в нес никогда не поверит.

…Люблю Вас и без сына, люблю Вас и без себя, люблю Вас и без Вас – спящего без снов! – просто за голову на подушке!

* * *

Леонид К<анегиссер>! Изнеженный женственный 19-тилетний юноша, – эстет, поэт, пушкинианец, томные глаза, миндалевидные почти.

(Таким Вы были в январе 1916 г. – мой первый приезд в Петербург!).

* * *

3-го – 4-го сент<ября> 1918 г.

Некоторые люди относятся к внешнему миру с какой-то придирчивой внимательностью (дети, дальнозоркие – писатели типа Чехова и А. Н. Толстого).

С такими мне утомительно и скучно.

* * *

«И подарил он ей персиянский халат, п<отому> ч<то> стала она тогда уже часто прихварывать».

(Так мог бы кто-нибудь рассказывать о Настасье Филипповне. – Русская «Dame aux Camélices»[136]).

* * *

Октябрь. Из письма:

Пишу Вам это письмо с наслаждением, не доходящим, однако, до сладострастия, ибо сладострастие – умопомрачение, а я – вполне трезва.

Я Вас больше не люблю.

Ничего не случилось, – жизнь случилась. Я не думаю о Вас ни утром, просыпаясь, ни ночью, засыпая, ни на улице, ни под музыку, – никогда.

Если бы Вы полюбили другую женщину, я бы улыбнулась – с высокомерным умилением – и задумалась – с любопытством – о Вас и о ней.

Я – aus dem Spiel[137].

– Все, что я чувствую к Вам – легкое волнение от голоса, и то общее творческое волнение, как всегда в присутствии ума-партнера.

Ваше лицо мне по-прежнему нравится.

– Почему я Вас больше не люблю? Зная меня, Вы не ждете «не знаю».